Все. что могли - Ермаков Павел Степанович - Страница 26

— К бабушке с дедушкой поедем! — захлопала в ладошки Машенька, подбежала к матери, ткнулась головой в грудь. — Мамочка, давай собираться.

Хозяйка положила снедь в корзину, принесла старую шерстяную шаль.

— Вечерами прохладно, накинешь на плечи, она тебя и согреет.

Машеньку нарядили в синюю трикотажную майку с рукавами, трикотажные рейтузы, и она стала похожа на худенького белобрысого мальчишку.

— Недолго побыли у нас, а родными стали. У мамы-то и вовсе хорошо вам будет. Спокойней под ее крылышком.

В вагоне Петр Матвеевич попросил проводницу, оказавшуюся знакомой, присмотреть за ними.

— Спасибо, отец, за вашу заботу и ласку, — растроганно поблагодарила Надя.

— Какая там благодарность. Напишите, как доедете. Мы со старухой будем беспокоиться. Немца турнут, наведайтесь к нам.

Днем поезд атаковали немецкие самолеты. Пассажиры сыпанули из вагонов, прятались в канавах. Надя осталась на месте. Упрямо нахмурив брови, вцепившись в крышку стола так, что побелели суставы, решила, будь что будет. Два вагона из состава выбило, их с Машенькой пощадило.

Им пришлось сделать еще две пересадки. Но сколько бы ни мытарились, в конце концов все-таки оказались дома, в родной деревне Дубовке. Всю дорогу она жила ожиданием — дома ее обрадуют весточкой от Андрея. Но отец сурово покачал головой, мать заплакала: на радостях от встречи с дочерью и внучкой и с горя от безвестности о сыне и зяте.

Деревня жила войной. Второпях написанные открытки, сложенные треугольником тетрадные листочки протягивали ниточки между фронтом и селом, приносили успокоение в некоторые семьи. В иных избах уже поселилось горе. Надя, наблюдая родную деревню, терзалась собственной бедой.

Под плач жен и детей, собрав немудреные котомки, уходили на фронт последние мужики. Обезлюдели улицы Дубовки, притихли. Но те, кто остался дома, женщины да дети, работали за двоих-троих.

В день приезда к Наде прибежала председатель сельского совета.

— Наденька, выручай, — торопливо говорила она. — Много разговаривать некогда, в поле спешу. Принимай медпункт. Бабы пластаются на пашне и в огородах, на ферме. Случись что, некому перевязку сделать, порошок или мазь нужную дать.

Мать пыталась возражать, разве не видит председатель, что дочка на сносях, последние дни дохаживает? Надя устало поднялась и отправилась выполнять свои фельдшерские обязанности, как когда-то до замужества. Сказала коротко:

— Кому сегодня легко, мама?

21

Поутру, вслед за хозяйкой, на хуторе появился широкогрудый, кряжистый мужчина лет пятидесяти. Лицо его заросло рыжеватой бородой. Светлые глаза, показавшиеся Ильину узкими из-за нависающих над ними столь же рыжих, как и борода, лохматых бровей, смотрели выжидательно и осторожно. Назвался коротко:

— Гринюк.

Склонив голову набок, он вдруг улыбнулся, морщины на лбу разгладились, вислые усы шевельнулись:

— Сдается, обличье ваше мне знакомо. Встречал я вас, товарищ командир.

Ильину вспомнились прошлогодние командирские сборы. Огневая подготовка проводилась тогда на новом стрельбище, землю под которое пограничникам отвел председатель сельрады Гринюк. Пограничники вместе с селянами насыпали охранительный вал от разлета пуль.

— Если мне память не изменяет, Тихон Лукич? — спросил Ильин, подумав о том, что ему определенно везет на встречи с людьми, на которых можно положиться.

— Зовите просто Лукич, — кивнул Гринюк. — В селе меня все так кличут.

Настороженность с обоих как рукой сняло. Ильин пояснил, почему не отошел вместе с погранотрядом:

— День на заставе продержались, к вечеру немцы обложили со всех сторон. Оказались мы в ловушке. На другое утро подошла на помощь горстка бойцов, и мы прорвались. Но со своим отрядом не соединились.

Гринюк свернул цигарку. Маленькая комнатка наполнилась ядреным, дерущим глотку дымом самосада.

— Отряд ваш в мясорубку попал, — Лукич прокуренным пальцем прочертил по столу, как шли от границы танковые колонны-клинья. — Будто смерч пронесся. Под ним и стрелковый полк не устоял.

Лукич нахмурился, вислые усы ощетинились. Окутываясь дымом, горевал:

— Те, первые, нас не зацепили, быстро прошли мимо. Но потом нас форменным образом обчистили до нитки. Свели скотину со дворов, забрали вещи и продукты. Окончательно разорил село молодой Богаец. Вы об этом помещике должны знать. Пришел с немцами, и сам в немецкой форме. Служит им. Остатних племенных коров угнал, многих мужиков и баб заарестовал. До сих пор не вернулись.

«Широко распространился господин Богаец», — подумал Ильин, и заныло в груди, клещами схватило. Это имя разбередило память, словно незаживающую рану, о разгромленной комендатуре, погубленных семьях.

Он поднялся, опираясь на тросточку, заковылял по комнате, как подшибленный скворец.

— Лукич, надо защищать селян, пресекать грабеж, сопротивляться, — говорил он председателю сельрады, но мысленно обращался к себе: «Тоже пока на печи лежим. Надо, чтобы немец знал, что, отправляясь за шерстью, сам вернется стриженым».

— Собралось нас в лесу десятка полтора мужиков, — Лукич сердито подергал вислыми усами. — А толку-то… На всех у нас два дробовика, да и к тем припасов немае. Люди мы не военные. Прибились к нам и такие, кто в драку не полезет. Им лишь бы переждать лихую пору, готовы схорониться у баб под подолом.

— Что слышно, далеко ли шагнул немец? — спросил Ильин.

— Разное болтают. Что якобы Ленинград обложил, на Москву прет, — у Лукича покривился рот, будто он удерживал слезы.

— Трудно поверить, — выдохнул Ильин, спотыкаясь на ровных половицах. — Где наши-то силы, почему не остановят?

Рушилась его надежда вырваться к своим, под корень рубили ее такие вести.

— У нас тут всякая мразь, какой раньше хвост прищемили, повылазила, — покусывал ус Лукич. — Старосты, полицаи появились. Новый порядок. Всех велят поить, кормить.

— Нам с вами, Тихон Лукич, надо объединиться. Организуем отряд. Оружием мы поделимся, потом начнем отнимать его у немцев.

— Во це дило, — обрадовался Лукич, попросил послать с ним бойцов до его лагеря, чтобы дело в долгий ящик не откладывать.

Вернувшись, Горошкин рассказал, что никакого лагеря у Лукича пока нет, стоит на островке посреди болота несколько шалашей из веток и камыша.

— Мужики дельные, на мой взгляд. Заволновались-зашевелились, как автоматы да винтовки увидели. Эти пойдут в бой. Но есть и такие — исподлобья на нас поглядывают. Для этих мы москали.

— Ладно, все образуется, — пообещал Ильин.

Как только нога его окрепла, он тоже перебрался в лагерь. Убедился, Горошкин говорил правду: ни партизанского отряда, ни лагеря практически не существовало. Место расположения выбрано неудачное. Для активных действий островок не подходил. Ни маневра тебе тут никакого, ни занятий провести нельзя.

— Зима придет, болото замерзнет, и мы как на ладони у врага. Сожмет он ее, и от нас мокрое место останется, — втолковывал Ильин Лукичу. — Надо забираться в лес, где поглуше. Он нам укрытие и защита. Землянки строить.

— Неужто зимовать придется? — поднял брови Лукич.

— Вы сами говорили, как далеко немец зашел. От нас будет зависеть, как его тылы здесь станут себя чувствовать. Надо, чтобы у них земля под ногами горела.

Через неделю Ильин повел бойцов в засаду на дорогу. С ним пошло и несколько селян. Вылазка эта хотя и оказалась удачней первой, но снова погибли двое пограничников и один крестьянин.

Это событие по-разному подействовало на людей. На первый взгляд, показалось, у них разгорелся боевой азарт, тем более, что они добыли два немецких автомата и десяток гранат с длинными деревянными ручками, но… утром пятерых мужиков недосчитались.

— Втиклы до своих хат, — угрюмо сообщил Лукич. — Злякались нимця. От бисовы диты.

Он не осуждал селян, даже вроде бы оправдывал, убеждая Ильина, что оторвать их от семей невозможно. Боятся, как бы немцы не казнили жену и детишек, не спалили хату.