Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне - Науменко Вячеслав Григорьевич - Страница 31

Кубанец Ю. Т. Г., вывезенный из Лиенца вместе с генералом П. Н. Красновым и другими офицерами Казачьего Стана, которому удалось избежать выдачи советам, показал, что когда колонна машин, привезшая офицеров в Шпигель, входила в ворота лагеря, то навстречу ей шел английский солдат, несший шашку и кинжал. Ю. Т. Г. полагает, что это было оружие Шкуро.

Вполне вероятно, что он прав. По-видимому, Шкуро был в Шпигель в черкеске, а после того, как англичане отобрали у него оружие и он пришел к убеждению, что будет выдан большевикам, снял черкеску и одел китель, который мог быть и немецкого образца и изготовления.

В какой одежде был Шкуро, для многих является загадкой, как загадкой является и гораздо более важное обстоятельство: почему он, не имея прямого отношения к Казачьему Стану, оказался в эти трагические дни в Лиенце?

До сего времени, несмотря на обращение к некоторым сослуживцам и подчиненным генерала Шкуро, получить определенных сведений о причинах прибытия его в Лиенц не удалось.

В. Г. Науменко

Трагические дни в лагере Пеггец

… Когда 28 мая я пришла на площадь, офицеры строились по Войскам: впереди донцы, потом кубанцы, терцы и остальные. Я спросила отца:

— Зачем так много? Неужели все на конференцию?

— Какая там конференция! — сказал он. — Для нее столько не нужно. Посадят нас за проволоку в концентрационный лагерь. Ведь война окончена.

Я уговаривала его остаться.

— Нет, — ответил он, — лучше быть со своими, на законном основании. Отсидим срок. Разберутся и, даст Бог, встретимся.

По-видимому, так, как папа, думали многие. Почти то же мне сказали полковники Г. и М. Многие видели в этом логичное заключение войны.

Колонна офицеров начала двигаться. Донцы грузились первыми на машины, которые стояли на дороге вне лагеря. Около них толпились провожающие семьи.

Когда я хотела в последний раз обнять и перекрестить отца, около меня появился английский солдат с автоматом. Он довольно грубо кричал, чтобы спешили. Меня это неприятно поразило, но я подумала, что с военнопленными, наверное, лучше не поступают. Солдат с шофером затянули заднюю стенку, и машина втянулась в общую колонну. Я видела в каждой машине рядом с шофером солдата с автоматом.

Красивую, а теперь скажу, и трагичную картину представляли собой терцы. Их атаман, маленький, изящный, в черкеске, а за ним рослые казаки, тоже в черкесках, шли очень четко и стройно. В середине первого ряда шел красивый, высокий старик в парадной черкеске, с белой бородой во всю грудь, украшенную орденами. Он нес трехцветный русский флаг. У терцев в черкесках было больше, чем у кубанцев, и все они были с орденами. Все это говорило, что о выдаче никто не думал, и, если теперь кто-нибудь говорит, что предвидел выдачу, то это были единицы — особенно прозорливые и осторожные люди. <…>

Л. С. Г.

Из переживаний молодой матери

<…> Когда увезли на смерть всех офицеров и между ними нашего папу, лагерь остался без интеллигенции. С офицерами уехали почти все коменданты бараков.

… Церковь день и ночь была полна молящимися. Шли непрерывные церковные службы. Весь лагерь исповедовался и причащался. Вероятно, так бывает в тюрьмах перед казнью. При этом передавали, что по английским законам церковь является неприкосновенной и молящихся не смеют трогать.

Несколько раз все собирались на площади лагеря, и там от «сбора» вырабатывались письма английскому королю, королеве, римскому Папе и м-м Рузвельт. Из этих писем запомнились трогательные выражения и мольбы: «не губить ни в чем не повинных людей», «не выдавать их на смерть и мучения», «пощадить детей» и много других.

Всюду в лагере были развешены плакаты с надписями: «Лучше смерть, чем вывоз в СССР». Многие носили приколотые на груди записочки: «Убейте меня, но не вывозите». Была объявлена голодовка; погашены все костры, на которых раньше готовилась пиша; паек от англичан не принимали и даже детям не давали есть. Кормили только больных в лазарете, но персонал от пайка отказался.

Народ волновался, многие хотели бежать, но большинство оставалось в лагере в убеждении, что не может быть ни избиения, ни насильственной отправки беззащитных людей. Начали появляться какие-то личности со стороны, убеждавшие, что нужно держаться только три-четыре дня…

В шесть часов утра 1 июня мы с мамой увидели в окно крестный ход. Впереди несли самодельный березовый крест, за ним шло духовенство и масса народа. Мы тотчас же присоединились к процессии, а брат ушел в цепь.

Ровно в восемь часов прибыли грузовики. В это время на площади шла литургия; множество народа исповедовалось и причащалось. Через переводчицу Р. было объявлено, что «нас просят честью садиться в машины, чтобы ехать на родину». При гробовом молчании трижды был повторен этот приказ. В это время в толпе из уст в уста передавался настойчивый совет: «Держитесь вместе! Не разбегайтесь!»

Находившихся в первых рядах начали бить резиновыми палками и вскоре дали два залпа: один по ногам (были раненые), другой — поверх голов. Во время залпов матери поднимали детей навстречу выстрелам, и я подняла свою малютку. Мне хотелось, чтобы она была убита сразу, а тогда я могу спокойно умереть.

Во время залпов толпа сжалась и заметалась; были раздавленные; я сама стояла на чьем-то теле и только старалась не стать на его лицо. Солдаты выхватывали отдельных людей и бросали их в грузовики, которые сейчас же отъезжали полунаполненные. Со всех сторон в толпе слышались крики: «Сгинь, сатана! Христос Воскресе! Господи помилуй!» Те, которых хватали, отчаянно сопротивлялись, и их избивали. Я видела, как английский солдат выхватил у матери ребенка и хотел бросить его в автомобиль. Мать уцепилась за ноги дитяти, и они так и тянули его: один в одну, а другая в другую сторону. Потом я видела, что мать не удержала ребенка, и дитя ударилось о край машины. Что было дальше, не знаю.

Перевернутый престол, порванные ризы духовенства… Толпа сдавила нас так, что мама, у которой висела на груди икона Казанской Божией Матери, посинела и стала задыхаться. «Господи, — молилась я, — как я смела иметь в такое время ребенка! Господи! Что мне делать? Святой Феодосий Черниговский, спаси мою девочку! Если я сохраню ее хотя бы только в течение этой ужасной пятницы, я обещаю всю жизнь поститься по пятницам строгим постом, чтобы никогда не забыть этого!»

И вот совершилось чудо: та же самая толпа, которая только что угрожала нас раздавить, теперь стала постепенно вытеснять нас, неудержимо вытеснять. И вытеснила… Но не на цепь солдат, а в противоположную сторону, таким образом, что теперь перед нами открывалась прямая дорога на мост, через реку и в лес.

Да, это было чудо. И я свято соблюдаю свой обет: не ем по пятницам ничего, кроме хлеба и холодной воды.

Мы устремились на мост. Я и не заметила, как потеряла в толпе туфли и бежала уже в одних носках. Перед мостом стояла цепь юнкеров, которые, выполняя чье-то распоряжение, старались удержать толпу вместе. Нас не пускали. Я схватила не пускавшего юнкера за грудь, стараясь оттолкнуть его с дороги и крича: «Пусти! У меня ребенок. Пусти!» А в это время сзади вот-вот настигнут английские солдаты… Тут только державшие меня, видимо, сообразили, в чем дело, и начали пропускать народ. Все бросились на мост. Одна женщина на моих глазах бросилась с ребенком в бурно несущуюся Драву.

Главная масса бегущих после моста повернула влево, к лесу, и за ней погнались английские солдаты… Раздались выстрелы и слышались крики раненых и избиваемых и мольбы о помощи.

Мама, я и мой брат, сами не зная, почему, побежали вправо, к деревне. Вероятно, потому, что нас было мало, за нами не гнались. Осталось в памяти только то, что, когда мы пробегали мимо деревни, австрийские крестьяне спокойно работали на своих полях, как будто бы ничего не случилось.

Добежав до гор, мы, выбиваясь из сил, стали взбираться на них. Шли без дороги. Иногда с нами шли старые казаки. Некоторые из них ссужали нас, на время, обувью. Потом и они терялись (вероятно, мы отставали), и дальше продолжали часто свой путь мы одни. Шли почти все время без тропинок, подъем был крутой и трудный. Брат брал иногда девочку на руки, а когда я взбиралась на скалу, передавал ее мне и потом уже лез сам. Мама едва тащилась…