Запах янтаря - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 9

– Шум вокруг был невообразимый, и все же я услышал треск разрезаемых волокон грубой веревки. Я не знал твердо, кто там у меня за спиной, но скорее всего – Гирт. Тогда, в свалке у бастиона, его оттерли от меня. Но он не мог меня бросить, он шел следом, я чувствовал это.

А рядом звенел отчаянный твой голос, дрожащий от бессилия. И я простить себе не мог, что ответил взглядом на твой оклик. Зачем? Ты ведь все равно не могла мне помочь. А стоять перед тобой побежденным, связанным, в разодранной рубашке… Сама понимаешь… И еще – одно дело, когда в тебе заговорило сострадание, а когда ты осмыслишь, что на деле я твой враг, тогда как же?

Броситься в ворота епископского подворья я не успел. Хоть и держались веревки на волосиночке, а что-то меня еще связывало. Потом вдруг словно проснулся. В полуоткрытых дверях большого серого дома увидел просвет. Двор? Думать – некогда. Оттолкнув солдата, я метнулся кошкой вдоль стены, по короткому коридору, мимо лестницы, и попал в крошечный дворик. Ткнулся в ворота – заперто! Сам не знаю, как вознесся на крышу сарая и ввалился головой вперед в открытое окно на втором этаже, угодив прямо в корзину с каким-то тряпьем.

И вовремя – тут же с силой забарабанили в ворота. Я лежал на полу у окна и думал – куда ж это черт меня занес и как теперь отсюда выбираться? Подполз к дверям, выглянул – слава Богу, никого! Встал было, но тут услышал отчаянный визг и вопль, и снова грохнулся. А за окном в ту же минуту рухнули выбитые ворота, и, выходит, к окну приближаться тоже было опасно.

Тут я заметил прислоненный в углу костыль. Какое ни есть, а оружие, решил я и прихватил его.

С костылем наготове я высунулся в коридор и даже дошел до лестницы, соображая, куда же теперь лучше – вверх или вниз? Внизу шла какая-то заваруха, целое побоище. Я насилу догадался, что это выставляют за дверь кого-то из кирасиров. Но, по моим соображениям, долго такое сопротивление продолжаться не могло, следовало ожидать скорого отступления хозяев. Потому я взобрался на чердак и засел в самом дальнем углу, соорудив себе убежище из старой рухляди, а также накрывшись непонятно чем, судя по запаху – древней попоной.

Я рассудил – уж одного-то я своим костылем уложу и палашом его завладею, а коли не зазеваюсь – то и отличным шведским пистолетом с тяжеленной шишкой на рукоятке. Такой рукояткой кого по лбу благословить – память надолго останется, если, конечно, на тот свет не угодит…

Что я буду делать с клинком и пистолетом против двенадцатитысячного рижского гарнизона, я, понятное дело, не знал. Но верил в то, что еще мальчишкой усвоил здесь же, в Лифляндии, – нет такой передряги и такой катавасии, из которой русский солдат не найдет выхода. Так нас государь учил, и более всего бывал недоволен, когда из мнимого благоразумия на риск не шли и победу упускали.

Я понимал, что следует ждать обыска. И верно – некоторое время спустя по лестнице загрохотали спотыкающиеся сапоги и громыхнуло шведское бранное словечко.

Я распростерся на полу под своей попоной, оставив щелку для взгляда и воздуха. Крышка люка поднялась, и оттуда по пояс, как Нептун из морской пучины, возник тот дурень сержант, что вел меня в Цитадель, а может, и в самый замок…

Снизу недовольные бабьи голоса убеждали его, что никто на чердак незамеченным пробраться не мог. Сержант отругивался и наконец поднялся весь, а за ним, гремя вооружением, еще двое солдат. Занятно, подумал я, а хватило ли у него ума поставить у дверей стражу? Хорошо бы – не хватило! Тогда – я из-под проклятой вонючей попоны в люк метнусь, из дома выскочу и в форштадте укроюсь, а он все еще будет стоять на чердаке, рот разинув!

Сержант сам пошел по чердаку, задевая шляпой о балки и тыча кончиком палаша в тряпье. Это уж было некстати… До какой же нелепости доходит человек – я не только сжался до невозможного, еще и глаза накрепко зажмурил! Сержант наступил на мою окаянную попону. Я затаил дыхание и зажал покрепче костыль, чтобы, коли понадобится, мигом возникнуть из своего укрытия и выбить у сержанта палаш. Так и напрягся весь, но вывезла кривая – сержант полез дальше, в угол, где было полно паутины, перепачкал мундир, немедленно прекратил поиски, стал чиститься и ругать все на свете – и баб каких-то сумасшедших, и нелепый город у черта на рогах, и службу свою безнадежную да безденежную. Снизу с новой пылкостью принялись его убеждать в напрасности поиска. Сержант махнул рукой – с тем и убрался, уведя своих согласно качавших головами солдат.

Я видывал шведов в деле – слава Богу, этой радости изведал достаточно. И уважал их – офицеры суровы и храбры, к солдатам врукопашную не подступись, в ярости голой грудью на клинки бросаются. Диву давался – эти тоже вроде шведы, но уж до чего заспанные! Отвыкли, видать, со своими приработками от настоящего дела, в заботах о голодном брюхе и палашами, чай, владеть разучились!

Когда шаги их смолкли, я для верности подождал еще немного. Но не мог же я сидеть целую вечность под вонючей попоной, бодлива мать!.. Выглянул я с бережением из чердачного окошка на улицу – тишь, гладь и Божья благодать, люди идут, занятые делами, несуетливо и достойно. Во дворике тоже кто-то делом занимается. Значит, выбраться отсюда можно не ранее темноты. Соображение это меня ничуть не обрадовало. Знал бы – хоть пообедал заранее на гильхеновской кухне. Старая Кристина разносолами нас баловала, но миску каши накладывала доверху. Карауль тут теперь старую рухлядь, да еще на пустое брюхо!

Странная вещь случилась со мной тогда – уверовал в собственное бессмертие. Как если бы сквозь смерть прошел и в иное бытие вышел, неуязвимый более ни для пули, ни для палаша. Ведь час какой-нибудь оставался до виселицы… Я бы встретил смерть как подобает офицеру русской армии, я бы им и имя свое назвал, пусть ведают, имя мое честное, в смертный час его скрывать не пристало. Но спасли меня нож Гирта и, как мне казалось, хотя эту мысль я старался прогнать, твой юный, звонкий и настойчивый голос.

Сидя на спасительном чердаке, я жалел, что слишком медленно наступает вечер. Главное теперь было – скорей забрать с гильхеновского сеновала вещи, пока туда не пришли с обыском.

И тут я призадумался – а в самом деле, странный же чердак мне попался! Обычно в рижских домах, как я заметил, невозможно высокие крыши, а под ними в три-четыре яруса всякие каморы да кладовые. Тут же – ничего похожего. Вот он, гребень крыши, как раз у меня над головой. И еще одна заковыка – мужских голосов в доме не слышно, одни бабьи. Что за монастырь?

Если это и впрямь монастырь, так на редкость странный, соображал я, всякий встречный в него влететь может и спрятаться. В монастыре должен быть хоть привратник. Опять же, и шведы в монастырь так запросто врываться бы не стали.

И тут меня осенило. Не монастырь это, будь я неладен, а вовсе даже наоборот! Вот тогда все сходится. И женские сварливые голоса, и странный дом, и все… Ну, Андрей Иваныч, в восторге поздравил я сам себя, с прибытием вас в некоторое развеселое заведение.

Шутки шутками, а сие казалось весьма правдоподобным. Значит, к вечеру здесь будет шумно, и я смогу безопасно выбраться – если, конечно, захочу! И – к гильхеновскому домику…

Дурень, говорил я себе, да если ты здесь минуешь засаду, то уж там всенепременнейше на нее нарвешься. И отвечал себе же – так что тогда, все уже вычерченные планы, весь мой труд пойдет коту под хвост? Дурень, говорил я, кой прок армии и государю от твоего мертвого тела на виселице? Выбираться из города надо, вот что, а там уж и восстановить все по памяти. Дурень, тут же отвечал я себе, похвалит тебя государь за неверные планы, жди!

Получалось: куда ни кинь, все – клин. И в таких пререканиях с самим собой я как-то незаметно пригрелся на старом тюфяке и, кажется, задремал… Во всяком случае, когда я опомнился, за окном уже было темно, а в доме – на удивление тихо.

Я прикинул – вряд ли я проспал долго. Значит, в рижских веселых домах ложатся спать на редкость рано. Тоже неплохо – никому на глаза не попадусь.