Люблю, убью, умру... - Тронина Татьяна Михайловна - Страница 56

— Здесь так уютно… — пробормотала я, накладывая себе еще вишневого варенья.

— Тебе хорошо, да? — радостно сказал Саша, поцеловав мне руку. — Мамочка, ей у нас хорошо…

— Мне самой здесь очень нравится, — серьезно прошептала Нина Ивановна.

И снова я будто услышала голос Дениса: «Лис, ты посмотри — старухе сложно ухаживать за домом — он забит ненужным барахлом, которое приходится чистить, проветривать и протирать. Надо все выкинуть и купить новую мебель — удобную и функциональную, которая почти не требует ухода. А эти кружевные салфетки… Боже мой, Лис, я бы ни за что не зашел в дом, в котором есть такие салфетки!»

Не знаю — возможно, из чувства противоречия своему незримому оппоненту я осталась в доме Нины Ивановны до конца Рождества.

— Мы славно провели время здесь… — сказала я Саше по окончании рождественского вечера, когда мы собирались ложиться спать.

— Потому что мы вместе, — тут же откликнулся он. — Мы целую неделю не расстаемся.

Он сидел рядом на старой пружинистой кровати с шишечками и слегка подпрыгивал, отчего меня качало, словно на волнах. Я полулежала, опершись на руку, и смотрела на своего жениха. Саша улыбался весело и беззаботно.

— Саша, не тряси меня, а то у меня уже начинается что-то вроде морской болезни, — остановила его я. — Ты вот лучше скажи…

— Что? — живо переспросил он, тут же перестав дурачиться. Меня всегда поражало, как он откликается на любое мое слово. Это чрезмерное внимание, признаюсь, иногда даже пугало. «Не люби меня так сильно, — хотелось мне иногда сказать ему. — Будь немного спокойнее! Ты слишком открыт и беззащитен, когда вот так смотришь на меня…»

— Ты веришь в бога? — вдруг спросила я, уж сама не знаю почему. Наверное, причиной был сегодняшний праздник, который, кстати, мы и не отмечали особо.

— Верю, — легко кивнул он. — Ты хочешь венчаться, да? Я ничего не имею против… Правда, я сто лет не был в церкви!

— Нет-нет, я не к тому спросила… — пробормотала я, откинувшись назад. — Просто хотела узнать, согласен ли ты с тем, что вся наша жизнь подчинена незримым законам, по которым добро всегда вознаграждается, а зло неизменно бывает наказано?

— Согласен, — сказал он и лег рядом, прижав меня к себе. — Нет, правда!

— А многие не верят. Говорят, что это все придумано для утешения, — пробормотала я. — Это слишком хорошо, чтобы быть правдой…

— Нет, я действительно верю, — сказал он упрямо. — Просто иногда наказание отодвинуто во времени.

— А добрый поступок, который, бывает, так и не оценил никто… Вот, например, жил такой доктор Гез, лет сто назад… Святой человек — он основал больницу, лечил людей, помогал им и знаниями, и своими деньгами, поскольку был очень богат. Он даже каторжникам помогал и беглым преступникам. И даже тем, кому все остальные отказывались протянуть руку. И что же?

— Что? — с интересом переспросил Саша.

— Умер в нищете и безвестности, никому не нужный. Кажется, его похоронили на Немецком кладбище, а на могиле написали его собственные слова — «Спешите делать добро». Ты знал про доктора Геза?

— Нет, — со стыдом признался Саша, — хотя слова эти раз сто слышал… Я думаю, на самом деле он был счастливым человеком, потому что делал то, что ему подсказывало сердце.

— Но умер-то он в полной нищете и забвении!

— Мы не знаем всей правды, — вдруг заключил Саша, — что там и как было… А про забвение ты зря говоришь — мы же его помним.

— Особенно ты! — усмехнулась я.

— А что! — оживился он. — Если буду ехать мимо, то непременно загляну на Немецкое кладбище, к доктору Гезу, положу цветы на его надгробие… Нет, даже специально туда поеду!

— Ему это надо — спустя сто лет? Его прах давно истлел, твои чувства никому не нужны… — скептически произнесла я, хотя с интересом слушала Сашу. Мне нравилось все то, что он говорил, а главное — как говорил… Он добрый, милый человек, и мне невыразимо приятно становилось от того, что всю мою жизнь я проживу именно с ним. Эта детская горячность, эта вера в чудеса и правду, которая непременно восторжествует…

— Нужны, — упрямо сказал Саша и поцеловал меня.

— А любовь? — Я села на кровати, потянулась к выключателю. — Я уже о другом… Вот представь себе: любит один человек девушку, уж так любит — жизнь за нее готов отдать, с ума сходит… А она…

— И что же она? — с интересом спросил Саша.

А она его предает самым наглым и бесцеремонным образом! Где, спрашивается, гармония, где бог, где справедливость? — патетически воскликнула я в темноте, прикасаясь к Саше.

— Ты о ком? Ты не о себе?

— Нет, что ты! Это история из мемуаров твоего предка, Андрея Калугина.

— А-а…

— Когда я читала его записи, мне было так жаль его… Он ведь в сумасшедший дом попал из-за Дуси Померанцевой. Знаешь, я читала рукопись с совершенно особым чувством, не как литературовед… Может быть, я тебя ассоциировала с Андреем, ведь ты его потомок?

— Потомок… Но я не хочу, чтобы ты меня предала самым наглым и бесцеремонным образом. Хотя я так люблю тебя, что наверняка попаду в сумасшедший дом, если ты от меня уйдешь… — смешным дребезжащим голосом протянул он.

— Я не предам тебя! И потом — я ведь никакого отношения не имею к Дусе Померанцевой! — засмеялась я. — Я же не ее потомок.

Иронически я выделила последнее слово — «потомок», которое казалось мне напыщенным и забавным.

— Но к чему тогда этот разговор? — укоризненно спросил Саша.

Луна сияла в окне, по комнате плыли тени, Сашино лицо казалось бледным и прекрасным, прядь темных волос упала ему на лоб. За окнами серебрились сугробы снега, и от них в комнате было светло. Голубой, призрачный, прозрачный свет…

— К тому, что я хотела понять — умирает ли такая любовь во времени? Зачем он так любил ее — ведь его чувство осталось без ответа… Где же гармония, где справедливость, в которые ты столь веришь?

Они есть, — сказал Саша, прикасаясь к моему лицу кончиками пальцев. — И такая любовь не умирает.

— Но где же она, где?

— У нас тобой…

— Ах, при чем тут мы?..

Мы уезжали в Москву следующим утром. Саша вышел во двор, чтобы завести и прогреть машину, а я прощалась с Ниной Ивановной.