Шибуми - "Треваньян" - Страница 33

Николаю повезло: ему удалось найти укромное местечко под одной из скамеек, где он мог не опасаться, что кто-нибудь, вставший ночью по нужде, наступит на него. Над ним на скамейке устроилась женщина с двумя детьми; один из них был совсем маленький. Она тихонько говорила им что-то до тех пор, пока дети не уснули; правда, прежде они, хотя и не очень настойчиво, просили есть, жалуясь, что голодны. Мать сказала им, что дедушка на самом деле вовсе не умер и скоро приедет, чтобы забрать их отсюда. Потом она стала рисовать перед ними картины своей прежней, чудесной жизни в маленькой деревушке на побережье. Когда они наконец заснули, она тихо заплакала.

Старик, пристроившийся на полу рядом с Николаем, перед тем как улечься, очень заботливо и старательно разложил на сложенном куске ткани, который он расстелил около своего лица, все, что осталось у него самого ценного: чашку, фотографию и письмо, сложенное несколько раз, так что края его стали совсем тонкими и обтрепались. Это была похоронка из армии – бланк со стандартными выражениями сожаления и сочувствия. Прежде чем закрыть глаза, старик повернулся к иностранцу, лежавшему рядом, и пожелал ему спокойной ночи.

Николай улыбнулся и тоже сказал “спокойной ночи” старому японцу.

Не поддаваясь прерывистому, неглубокому сну, Николай сосредоточился и ушел от действительности, от терзающего его внутренности жгучего голода в заоблачные, мистические края. Когда он вернулся со своего чудесного маленького луга с его колышущимися травами и золотистым солнечным светом, он был полон энергии, хотя и голоден, спокоен, несмотря на отчаяние. Однако он знал, что завтра должен обязательно найти работу или деньги, в противном случае ему придется умереть от голода.

Когда незадолго до рассвета полицейские начали поднимать бездомных, старик оказался мертв. Николай взял его чашку, фотографию и письмо и увязал их в свой узелок; ему казалось ужасным, просто невозможным, что все, чем так дорожил старый японец, кто-то может равнодушно смести в одну кучу и выбросить вон.

Около полудня Николай оказался на одной из центральных улиц Токио и побрел к парку Хибийя, поглядывая по сторонам, не нужны ли кому-нибудь рабочие руки или не удастся ли где стащить что-нибудь стоящее. Голод его перешел в новую стадию – это не была больше ноющая пустота в желудке, требующем пищи. Теперь появились резкие болезненные судороги и слабость, разливающаяся по всему телу, так что ноги его стали тяжелыми, точно ватными, а голова – пустой и легкой. Пока его несло так, в потоке других таких же отчаявшихся, потерявших надежду людей, фантастические волны неведомых ощущений захлестывали его, смыкались над ним; все люди и предметы вокруг то расплывались в неясной дымке, то очертания их становились четкими и волшебно прекрасными. Иногда, очнувшись, он вдруг обнаруживал, что плывет по течению, уносимый потоком совершенно одинаковых, безликих людей, безвольно подчиняясь их устремленному к какой-то цели движению, в то время как мысли в его голове кружатся и кружатся в бессмысленной карусели полусна, полуяви. От голода грань в его сознании, отделявшая реальное от нереального, стала очень тонкой, почти стерлась, так что он с легкостью переносился в другое измерение, чтобы вскоре очнуться, словно от толчка, и снова забыться в мистическом уединении. Очнувшись, он ловил себя на том, что стоит, внимательно разглядывая какую-то стену или лицо какого-то неизвестного человека, чувствуя необыкновенную важность и значительность того, что он сейчас видит перед собой. Никто еще не разглядывал именно этот кирпич с таким вниманием и любовью. Он первый увидел его так, он – первооткрыватель! Никто еще ни разу не рассматривал ухо этого человека так пристально и именно под таким углом зрения. Это неспроста, в этом, без сомнения, заложен какой-то тайный смысл. Как же иначе?

Легкая бездумность, вызванная голодом, расплывающиеся, двоящиеся образы реальности, бесцельное блуждание по городу – все это приятно усыпляло, затягивало в свой отупляющий круговорот, но что-то внутри Николая время от времени толкало его, не давая ему забыться окончательно, предупреждая об опасности такого забытья. Он должен вырваться из этого ватного, убаюкивающего покоя, иначе он погибнет, его ждет смерть. Смерть? Смерть? Какое значение имеет это странное сочетание звуков?

Густая людская толпа вынесла Николая через ворота парка к тому месту, где пересекались два широких проспекта. Здесь, на перекрестке, скопилось множество машин: военные автомобили, грузовики, перевозящие уголь, лязгающие, дребезжащие звонками трамвайные вагоны и вихляющие, раскачивающиеся из стороны в сторону велосипеды, тянущие за собой двухколесные тележки, доверху нагруженные чем-то невероятно тяжелым и громоздким, По-видимому, тут произошло небольшое столкновение, и теперь движение по всем направлениям остановилось, образовался затор, а беспомощный регулировщик-японец в огромных белых перчатках безуспешно пытался навести порядок и уладить отношения между русским, сидевшим за рулем американского джипа, и австралийцем, водителем другого американского джипа.

Николая против его воли вытолкнули вперед, так как множество любопытных, пытаясь пробраться поближе, заполняли все пространство вокруг неподвижных автомашин, еще более увеличивая неразбериху. Русские говорили только по-русски, австралийцы – только по-английски, а полицейский-регулировщик – исключительно по-японски; все они – каждый на своем языке – яростно спорили, кто виноват и кто будет нести ответственность. Толпа сзади напирала, и Николая прижало к борту австралийского джипа. Сидевший внутри него офицер смотрел прямо перед собой, лицо его выражало раздражение и в то же время стоическую готовность претерпеть все эти мучения. Его шофер, надрываясь, орал, что он с удовольствием уладил бы это дельце один на один с русским шофером, или с русским офицером, или с ними обоими, а если придется, то и со всей этой чертовой Красной Армией!

– Вы торопитесь, сэр?

– Что? – австралийский офицер был донельзя удивлен, услышав, что к нему обращается по-английски какой-то оборванный паренек в потертой форме японского студента. Однако через пару секунд, заметив зеленые глаза на худом, изможденном лице юноши, он понял, что перед ним не японец.

– Разумеется, тороплюсь! У меня назначена встреча… – он резко вздернул к глазам руку с часами, – двенадцать минут назад!

– Я помогу вам, – сказал Николай. – За плату.

– Прошу прощения? – произнес офицер с забавным акцентом, преувеличенно чисто и старательно выговаривая слова, как это часто бывает с жителями колоний, которым до смерти хочется выглядеть даже более англичанами, чем сами коренные жители Англии.

– Дайте мне немного денег, и я помогу вам.

Офицер еще раз нетерпеливо взглянул на часы.

– О, разумеется, Бога ради, сделайте что-нибудь!

Австралийцы не поняли ничего из того, что говорил Николай сначала полисмену по-японски, затем по-русски красному офицеру, они уловили только, что он несколько раз повторил имя Мак-Артура. Это произвело немедленный эффект. Не прошло и пяти минут, как путь сквозь все это столпотворение автомобилей был расчищен и австралийский джип выехал на газон в парке, откуда уже нетрудно оказалось проехать напрямик на гравиевую дорожку, а с нее, под взглядами изумленных зевак, перескочить через поребрик и попасть на боковую улочку, тихую, свободную от всякой давки, оставив позади сбившиеся в кучу, яростно гудящие и ревущие автомобили. Николай вскочил в джип и уселся рядом с водителем. Как только они выбрались из всей этой уличной неразберихи, офицер приказал шоферу дать полный газ.

– Прекрасно. Итак, сколько я вам должен? Николай понятия не имел, какова нынешняя стоимость иностранных денег, и ляпнул наугад:

– Сто долларов.

– Сто долларов?!Вы в своем уме?

– Десять долларов, – тут же поправился Николай.

– А не многовато будет? – насмешливо поинтересовался офицер, однако вытащил бумажник. – О, господи! Пусто! Хоть бы одна бумажка завалялась! Шофер! Одолжите мне десятку на пару часов.