Олег Рязанский - Дитрих Галина Георгиевеа - Страница 51

Урус-проводник тем временем повертел головой туда-сюда подобно сове ушастой. Отстал незаметно. Прислонился спиной к молодой березке для снятия напряжения, выплюнул на ладонь самозащитный плевательный диск, сунул за пазуху. Свое дело он сделал как смог, безостановочно трудясь жуком-древоточцем, тормозя продвижение войска тохтамышева. А что? Был бы запевало хорош, а подголоски, знамо дело, завсегда найдутся!

Лесовик путятинский, старый дуб, “монах-отшельник”, поотстал, присел в тенечке на пень-колоду. Снял левую обувку с правой ноги, надел на левую ногу и наоборот! Отер с лица пот, вздохнул облегченно, вспоминая, как пришли в его землянку слуги тохтамышевы, как в темноте да тревоге не сумел правильно надеть обувку на ноги покалеченные. Так и проходил два дня, вводя в заблуждение тохтамышевых наблюдателей… Ноги ему, почти по щиколотку, отгрызли метровые с гаком сомы кадомские. Усатые, хвостатые, с плохим зрением. Он по молодости да лихости, прыгая с лодки на берег, не рассчитал малость и ухнул в воду. Ударился темечком, впал в беспамятство. Очнулся от боли в ногах, глянул, а там сом старается… С той поры и ходит в обувке с деревянными ступнями. И ныне все повороты прошел, нигде не оступился, так-то!

Стороной прошествовал в юродстве и здравии с пустозвонной тыквой-побирушкой Щур, выполнитель роли азиатского дервиша. Углядел в просвете деревьев Москву белостенную, прошел мимо дуба боровицкого, ивы плакучей, тополя дрожащего, яблоньки развесистой, девки сисястой да и был таков, как говорится, лег – свернулся, встал – встряхнулся!

В замыкающих – урюпинский, на версту отсталый. Едва не окачурился в благой неподвижности, поддерживая потолок пещеры головой. Отошел в тупичок, потоптался чуток, для сугрева запел. Пусть голоса нет, зато душа пляшет – знай наших! Чай не лаптями щи хлебаем и кашей закусываем, и всегда будет так! И впредь, и опосля, и напередки веков…

“…и была москвичам погибель четырех видов. Первая – от посечения саблями, вторая – от огня, третья – в воде, четвертая – в полон уведенные.” (из сказания о нашествии Тохтамыша)

Передовой десяток тохтамышевых воинов достиг стен кремлевских, а ворота – заперты! Застучали по ним нагайками.

Через пять “кать-перекать” наверху появились люди настенные. Хмурые, сонные. Встать-то встали, но еще не проснулись. Позевывают:

– В город любого впустим, а обратного ходу из ворот никому нет!

– Почему?

– По решению народному путь в застенки кремлевские всем открыт: и в княжьем одеянии, и простолюдину, всем – кто шапку скинет перед Москвой-матушкой… – хорохорились люди настенные.

Тохтамышевы приспешники слегка обиделись:

– Эй, верхогляды, разве не видите, какое важное лицо перед воротами топчется?

– А нам без разницы!

Двое ертаульщиков сошли с коней:

– Слушай, народ московский! Тохтамыш-хан, правитель Белой, Синей и Золотой Орды, предлагает вам открыть ворота по-хорошему! По существующему чингизову правилу, город оказывающий сопротивление, не подлежит переговорам и будет считаться в состоянии войны со всеми вытекающими последствиями. Тохтамыш-хан дает вам час на размышления!

Горожане на предложение не обратили должного внимания. Узнав о приближении войска тохтамышева, они затворились, надеясь на крепость московских стен, а что делать дальше – не знают. Глухая оборона – наихудший способ защиты, где нет тыла и со всех сторон фронт. Сколько могла продержаться Москва? День? Два? Месяц? Для начала оборонители, вспоминать стыдно, вскрыли княжьи подвалы с веселой медовухой, н-да… Чего скрывать, слаб русский человек на дармовую выпивку, отсюда и кураж! Одни защитники стали пускать со стен стрелы каленые, другие, хмельные, бросать вниз ругательства, кои считаются нецензурными:

– Чтоб могила твоя… туда-растуда… до тла сгорела!

– Чтоб ты… так-растак… остался без имени!

– Чтоб у твоего сына… на том самом месте ничего не выросло!

Час с лишним томился Тохтамыш-хан в ожидании торжественносмирительного открытия кремлевских ворот. Не дождался. Обратился к подручникам:

– Если город не открывает ворот – значит ворота надо вышибить! Где наша многокалиберная пушка?

– Здесь, о хан!

– Где ядра?

– Здесь, о великий!

– Где пушкарь?

– Достопочтеннейший, ты же сам распорядился разорвать пушкаря-иноверца на две части двумя конями!

Тохтамыш затрясся припадочно: разгильдяйство – оно и на Луне разгильдяйство! Остыв, решил сам поговорить с упрямыми москвичами.

Выехал не спеша на статном ахал-текинском скакуне почти с человеческими глазами, оглядел стену кремлевскую, зубчатую, по которой сновали туда-сюда москвичи-затворники. Откашлялся:

– Хочу знать, почему меня не выходит встречать князь ваш Дмитрий Иванович? Разве не заинтересован он в получении ханского ярлыка с подтверждением его права на княжение? С напоминанием речения хана Батыя: “…если мира желаете, то десятая часть вашего достояния должна перейти к нам.” Я же, ваш хан теперешний, претендую не на десятую часть, а всего-навсего, на одну сороковую! И отойду от стен московских только после получения этой самой “сороковой”![18]

Со стены в ответ:

– А князя нашего Дмитрия Ивановича, нет в городе! Он – уехамши…

Тохтамыш-хан этому не поверил, ибо слыхал, что урусы не могут жить без царя в голове. На всякий случай поинтересовался:

– И куда отбыл?

– Не то в Переяславль-Залесский, не то – в Ростов, а, может, и в Кострому.

– Зачем?

– Знамо дело, что полки собирать.

– Вместо него кто в Москве остался?

– Остей, князь литовский.

– Не внук ли того Ольгерда, который трижды о московские стены головой бился и все три раза без толку?

– Тот самый.

– И внуку того закоренелого неудачника доверено оберегать Москву? Даю день на размышление и если не получу положительного ответа, то с ним и с вами я еще и сам не знаю что сделаю! – и дабы невзначай не проговориться о конкретности, заткнул себе рот концом белоснежной чалмы подобно одному управителю с кавказских высоких гор, который после заседания высокого уровня стал жевать свой красноцветный галстук.

Ответом со стен – проливным дождем кипяток и булыжники! Делая вид, будто ничего особенного не произошло, Тохтамыш-хан отъехал, оставив на брусчатке россыпь яблок от испуганного ахал-текинского скакуна.

По ту сторону Кремлевской стены, на ступенях храма Божьего, воздвигнутого по настоянию Дмитрия Ивановича после битвы на Куликовом поле, безумствовал полунагой-полуодетый юродивый. С бессменным оружием ближнего боя – словами, поражающими слушателей на расстоянии слышимости:

– Где ты, Спаситель? Где око Всевышнего? Неужто не зрит растерянности на лицах люда московского, смятения в их несчастных душах? Неужто не протянет руку помощи люду христианскому – обиженному, униженному, лишенному напрочь руководящей руки державной? Направляющей! Указующей!

Вроде бы правильные слова шли из уст блаженного или, может, подстрекателя? Кто он? Мудрец либо безумец, отринувший свое имя, сущность, происхождение дабы иметь право вешать прилюдно:

– По какой-такой причине князь наш светлый Дмитрий Иванович бросил на басурманское поругание народ свой и уехал в Кострому, даже не попрощавшись? Осиротела Москва мужами великими… Куда подевались воеводы опытные? Где конный полк князя серпуховского? Почему остатние города не выставили рати в помощь князю московскому? Где ополченцы моложские, белозерские, ярославские, владимирские, угличские, можайские, дмитровские, суздальские? Разве не осталось справных мужей, способных держать оружие? Неужто все вымерли как динозавры? Почему Москва в одиночку должна принять на свои плечи гнев тохтамышев?

– Ничего страшного, выдюжим! – выкрикнули из толпы слушателей, – мы же не дикари пермские, вразброд идущие, а самоорганизованные, в родных домах и стены помогают, тем более кремлевские!