Олег Рязанский - Дитрих Галина Георгиевеа - Страница 38

– Татарин татарину рознь! – продолжал орать сотник. – Не видать разве, что эти свои в доску!

– На лбу у них не написано! – продолжали препираться подчиненные.

– А разуть глаза да глянуть на стяг с меткой опознавательной ума не хватило? И за какие грехи свалилась на мою шею эта несусветная бестолочь? – схватился за голову раздасованный сотник. – Сколько раз вам повторять: на марше двигаться без суеты, безоглядно, безропотно! Беспрекословно выполнять волю старшего, чтить рядом с тобой стоящего, на рожон не лезть!

– Мы думали…

– Здесь думаю только я!

– Мы хотели…

– Молчать! Пропустить конных! – остервенело заорал сотник и конники, наглые, самоуверенные, махая нагайками, с гиканьем-улюлюканьем промчались мимо, обдав пешцев грязью с головы до ног за торможение движения при исполнении служебного долга.

Лапотные пепщы шарахнулись, увязнув в болоте чуть не по колено. А сотник нахальных конников еще и оправдывает:

– Конники спешат не лясы точить! Задача сменного охранного отряда – обезопасить вас, тупоголовых, от внезапного вражьего нападения. А вы их копьями встретили. Нехорошо получилось, не по-людски. Погибнуть беклемешевы конники в любую минуту могут, известно же, что дозор гибнет первым…[10]

– А, ведь, прав сотник, – закивали головами лесорубы-пильщики, – приступая к работе, что мы в первую очередь делаем? Перво-наперво обрубаем сучья, мешающие валить дерево… Однако, мы действовали согласно твоей инструкции!

– Быть не может!

– Не ты ли вчера вечером толковал нам, что нельзя расслабляться и терять бдительности ни на марше, ни на привале, даже будучи в отхожем месте…

– Я? – удивился сотник, сбиваясь с шага.

– А кто ж рассказал случай, когда из-за беспечности русичей им в тыл зашел со своей ратью хан Арапша из Заволжской Орды и наголову разбил три года назад нижегородское войско на петлявой Пьяне-реке, застав воинов врасплох?

– И откуда такие ушлые свалились на мою голову? – засмеялся сотник.

– Мы сами по себе. Живем артелью плотничьей. Сами лес валим, пилим, разделываем. Сами баньки ставим, дома, церкви из самых лучших пахучих сосновых бревен.

– Кто за старшего?

– В старших у нас Иваньша ходит. Самый рослый, смекалистый, бдительный.

– Значит так, Иваньша, коли волею случая оказался ты в моей сотне, будь и впредь глазастым и осмотрительным. В армии такие прозорливые нужны. Вот я и подумал, а не рекомендовать ли тебя в сотники, ежели десятским ты уже служишь? Воин, как и любое дерево, вверх стремится расти. С течением времени может подняться до воеводы. А сметливому нужно помочь выдвинуться. Так что, подумай над моим предложением…

– Но ты же сам только что запретил нам думать!

– Верно. Но в новой должности ты просто обязан шевелить мозгами. Не в каждой голове есть некое вместилище, куда стекает вся информация, устно, зрительно, чувственно. А у тебя получается. И твое дело – умело распорядиться задарма полученными известиями. Думание – дар божий. Грешно им не воспользоваться. Думается мне, что ты, Иваньша, способен делать правильные выводы, извлекая из них пользу. Во благо своей сотни, воеводы, князя московского Дмитрия Иваныча! Ты же не пень, не чурка, не бревно, не дубина стоеросовая!

Иваньша стоячей верстой вытянулся:

– Рад служить! Тебе, сотник! Воеводе нашему Тимофею Вельяминову! Своему князю рязанскому, Ольг Иванычу!

После очередного изгибистого поворота путь пешцам преградил давешний отряд беклемешевых конников! С двумя саблями наголо! Но прижатыми к груди в приветственном положении, оп-па! Впереди, сам Федор Беклемеш с головой обнаженной. Обратился к пешцам:

– Братья! Нехорошо получилось у нас с вами. Не по-русски, не по-татарски, не по-человечески. Промчались мы, уделали вас грязью, не извинились, слова доброго не обронили… А, вдруг, бой завтра примем и умрем не прощенные с обидою друг на друга…

– Да ладно уж, чего там… – засмущались пешцы, – мы тоже не разглядели да с копьями кинулись, а дело-то одно делаем, общее…

И они побратались.

Поменялись рубахами нательными, а кое-кто и нательными крестиками, половина бехлемешевцев – окрещеные.

Никто из них, за малым исключением, так и не узнает о дальнейшей судьбе друг друга, почти все падут смертью на поле бранном, и пешие, и конные. Судьба – не стрела, от судьбы не отвернешься, а пока пешцы зачихали от пыли, поднятой копытами лошадей конников. Но не озлились, как давеча. Помахали им вслед. Беклемешевы конники, все как один, в сапогах яловых, дегтем промазанных, а они, пешцы, все лапотные. Ну, и пусть. Зато ноги дышат и не преют портянки…

Тем временем, к московскому князю гонец с вестью:

– Радуйся, Дмитр Иваныч! Полк в шестьсот сабель привел к тебе пыросский князь Аликей!

– Почему так поздно?

– Издалека идем, – ответил предводитель зырянских воинов. – Сначала по реке Вымь плыли, потом – по Вычегде, потом по Сухонь-реке да на Чухлому, – да на Галич мерьский, да на Кострому, да на Ярославль… Это сколько верстовых дней набежало? Сам преподобный Стефаний Перьмский наше воинство собирал-благословлял, мы – дети его, им крещеные. До него нами, зырянами, руководил синерукий волхв Пама с бездонным сосудом жизни. Что делал? Изгонял плотскую и душевную болезнь. Облегчал смерть. Командовал рыбами, грибами, оленями, подземным дыханием Сык-Тыв-Кара, горючей жижею Ух-Ты, вычегдами, тоймичами, прилузцами и другими зырянами, пока не появился в наших краях Стефан из Устюга с проповедями о настоящей христианском вере. Тогда наш синерукий Пама забил тревогу в свой бубен размером с тележное колесо и предложил пришельцу померяться силами: кто сумеет босым пройти по огню и не обжечь ступни, а по воде – не замочив ног, того и вера крепче. Пришелец с Устюга согласился и стал разуваться… Наш старый беззубый Пама увидел и отступился… Растоптал свою шапку из трехполосной шкуры снятой с барсучьей головы живьем, изодрал в клочья свою бороду в знак поражения. Сложив таким образом с себя полномочия, прилюдно дал согласие на переход в новую веру всего своего народа, подтвердив согласие страшной клятвой на шкуре медведя с посеребряными когтями…

До прибытия пыросского князя со своим воинством, Дмитрий Иванович и слыхом не слыхивал о каких-то зырянах, обитающих невесть где. А они, зыряне, проведали о его нуждах и пришли в помощь…

Воеводы московские извертелись карасями на сковородке, слушая затяжную песнь князя Аликея о своей удивительной земле, где день зимой превращается в ночь, бурые медведи – в белых, а рыбьи существа вылезают из воды, передвигаются посуху и зубы у них длиной с локоть, и всем этим верховодил главный бог Перм – родной брат русскому Перуну, литовскому Перкунасу, индийскому Пурушу…

Есть люди, устающие от затяжного монолога рассказчика, но московский князь обладал редким даром правителя – умением слушать, не прекословя до времени, подбадривая и поощряя то кивком головы, то улыбкой. Этому искусству обучился у своего крестного отца Алексия – митрополита всея земли русской. Опытного политика по делам мирским. Верного соратника преподобного Сергия Радонежского по делам духовным. И сейчас московского князя не отвлекали нарочитые зевки воевод во всю ширь распахнутых ртов. Даже утробный всплеск донской волны в неурочный час оставил его спокойным, хотя воеводы моментально отреагировали общим вскриком. Еще бы! У всех рек один-единственный стрежень, а у Дона почему-то два! И две убойных волны! Это они ударили о высокий правый берег Дона!

Идут, идут ратники. Ваняты, Вышаты, Сердяты, Путяты… Бочкари, шишкари, перепелятники… Сражение на носу, а они шуткуют:

– С чего бы это, люди добрые, змеюки подколодные из-под земли повылазили, меж ног шныряют, идти мешают?

Сотник и за гадюк в ответе:

– Так Никитин день ныне, люди-голуби, позабыли? С этого дня нечисть лесная: водяные с болотниками, омутятки с чарусниками дружно отправляются до весны на покой. Исчезают с глаз людских уховертки, водоплюйки, ненасытники, заразники, нетопыри и прочие. Поколобродили и хватит.