Олег Рязанский - Дитрих Галина Георгиевеа - Страница 37

Удачная охота сняла напряжение с продовольствием, но табуны задерживались, а согласно с другим правилом войны – воины не должны долго пребывать в бездействии, иначе у них возникает расслабленность мышц и появляются мысли. А воину размышлять вредно. Воин обязан слепо повиноваться приказам. Только тогда войско способно правильно действовать. Слаженно. Яростно. Безотказно. И Мамай объявил общевойсковые военные игры. Пусть самые сильные, меткие, ловкие бахадуры – батыры – богатыри покажут свое мастерство. В конной рубке – по-монгольски. В бросании арканов – по-кипчакски. В метании ножей – по-урусски.

На всякий случай оставались верблюжьи бега, состязания певцов. При каждой тысяче был свой акын, хафиз, бахши, бахарь по-урусски. Воины гордились певцами и берегли их как знамя. В песенной схватке на главный приз – породистого скакуна огненной масти, мог рассчитывать калмыцкий акын, умеющий петь всю ночь без перерыва, подыгрывая на рогах сайгака. Если сумеет переиграть соперника, каковым считался чистопородный монгол Монгор. Он так дорожил своим кожаным маринхуром с двумя струнами, что спал с ним в обнимку, закутывая инструмент в халат с двойной подкладкой. Булгарский бахши из Биляра тоже умеет рвать песнями сердца внимающих. И приблудный урусский бахарь из Урюпинска на южной окраине рязанской земли вполне может составить конкуренцию. Один глаз у него скрыт под черной повязкой и струны домры он перебирает левой, а не правой рукой, а леворуких следует опасаться. Хотя поет урюпинский бахарь действительно хорошо. Чувственно. Проникновенно. Громко. Пусть и непонятно. Не хуже прославленных степняков тянет по восходящей долго-долго небесно-голубые звуки, а в песнях он, Мамай, разбирается. Пусть поют. Песни отвлекают воинов от дум. За воинов он, Мамай, думает. По должности. И на следующий день задумался над сообщением Шанкара о том, почему после песен урюпинского бахаря из урусской полусотни надежных и злых воинов еженощно стали исчезать по одному – двум воинам? Отойдут от костра вроде бы по нужде и с концами. По объяснению урусского сотника – леший их забирает… Но откуда взяться лешему, если лес далеко?

После пропажи самого сотника Мамай потребовал от Шанкара выяснить о чем говорят на своем варварском языке урусы? Шанкар к заданию отнесся ответственно. Две ночи провел среди продолжающих убывать урусов, после чего доложил:

– Они не разговаривают, беклярибек, они слушают песни и плачут

– О чем песни?

– Об отцах-матерях и других родственниках.

– Ну и что?

Шанкар не ответил. Мало умения владеть языком чужого народа, чужой язык надо чувствовать. Пел бахарь не просто о родичах и сородичах, а о нравственных страданиях отцов и матерей, денно и нощно вспоминающих уведенных в полон сынов, внуков… О том пел, как невесты ихние ревмя ревут и рвут косы-волосы, печалясь о горькой безмужьей долюшке… Очи их синие и голубые – блекнут и слепнут, перси налитые – вянут и морщатся…

Незамысловатые слова. Простой напев. Под перебор струн левой, а не правой руки. Ничего крамольного, но Мамай нутром чувствовал связь пения с исчезновением урусских воинов. Злых, сильных, отчаянных! И не вспомнил, что леворуких следует опасаться.

Источники:

1. Сокровенное сказание монголов.

2. А. Широкорад, Куликовская битва, M. 2006 г. стр. 170, 171.

Эпизод 12

Где ты, поле Куликово?

…Идут, идут к полю бранному ратники московские, ростовские, ярославские, костромские, владимирские, галичские, переяславские, угличские, тарусские, звенигородские, белозерские, дмитровские… Идут и прикидывают: как встанут во всю ширь поля ратного плечом к плечу шеренгами тесными, как встретят вражью конницу копьями длинными с остриями шиловидными, клиновидными с двумя гранями, с тремя, с четырьмя…

А жизнь своей чередой двигалась. Солнце глаза жмурило, лоси шарахались, коростель дергался. И мошка, и гнусь. Придорожные деревеньки полупустые стоят. Коровы и лошади в чащобу угнаны. Бочонки с соленьями в воду спрятаны. Мед – в яму-схоронку. И жито туда же. Война – войною, а жить надо. С юга Мамай грозится, с запада – Ягайло топчется. Кто страшнее, кого больше бояться?

На околице – бабы с хлебными караваями. Жнитво убрали – обмолотили. Измололи – просеяли. Замесили – испекли. Теперь оделяли хлебушком молодцов осанистых с пиками, копьями, усами кручеными. Кому не досталось и корочки, шептали прощальное:

– На рать хлеба не напасешься…

А им в ответ печальное:

– На смерть-войну деток не нарожаешь…

Вечерами к ратникам присаживались русалки, завлекая воинов власами распущенными, словами сладкими:

– Пойдем-ка, милок, в лесок под дубок, отдохнем чуток…

Иные соблазнялись. С рассветом возвращались. Усталые, осоловелые, еле-еле на ногах стоящие. Но довольные:

– Эх, была не была, один раз живем, на войну идем…

А угличские своих безхвостых русалок прятали в возках крытых. Любопытствующие специально приходили удостовериться, что товар свежий, незалежалый, тиной не пахнувший, ловленный из чистейших угличских водоемов – Улеймы и Воржехотки. Плату за поглядение взимали по-божески. От молодцеватых глядельщиков отбоя не было. Особо настойчивым давали на вынос. Чтобы товар не утек к предприимчивым ростовским неромцам, его везли с завязанными ногами и, все же, одну водоплавающую не углядели. Украли…

На лесной опушке к воинству примкнуло семь лесорубов-сплавщиков. Крепких. Ухватистых. Грудь – колесом, плечи – шире телеги, ну, может, малость поменее. Сразу видать – от колена Ильи Муромца, или, по крайней мере, от его щиколотки. В руках лесорубщиков самодельные колья – копья. А если взял гражданский человек оружие, то враз ощутил себя не горшечником, рогожником, кузнецом или солеваром галичским, а воином ополченцем!

Но ополченец еще не настоящий воин. Его обучить надо. Спешно. В походных условиях. По ходу движения и обучали: построению, перестроению, рубке с мечом, со щитом, без щита… Учили, как увернуться от копья, от коня… Как стать невидимым в чистом поле, в гуще схватки, перед грозным оком своего сотника. Как остановить солдатской травой истечение крови из раны и как отличить живую воду от мертвой. От мертвой, знамо дело, срастаются порубленные части тела, а живая возбуждает жизненную могуть.

– Не страшитесь, воины, поля ратного! – подбадривали воеводники, – не каждая стрела попадает в цель, иная пролетит мимо. Опять же, от смерти не убежишь… Смерть есть естественное продолжение жизни. Ее, смерть, следует принять достойно. Во всех случаях – на одре, в бою ли. Любому: князю, воину, пахарю…

Идет, идет воинство обычным походным шагом. Налегке идет. На телегах едет оружие с доспехами: щиты, шлемы, наголовья, наплешники, оплечья защитные, поручни, поножья, рукавицы с бляхами, дубины с гвоздями, ножи, поясные, зарукавные, заплечные, засапожные…

После полудня чуткие лесорубы услыхали за собой конский топот, обернулись и видят: скачет на них во весь опор тьма всадников в татарском одеянии и у каждого всадника на татарский манер по две сабли в руках! Не растерялись, заорали благим матом:

– Татары! В копье! Ать! – Колья-копья свои вперед повыставили, как сотник учил, и зацепом конника татарского с седла стаскивают! Настоящая боевая схватка в два копья супротив четырех сабель.

– Стой! – заорал на них сотник, сталкивая лбами подопечных схват-чиков. – Расступись! Сторонись! Дать дорогу беклемешевым конникам!

– Кому? Этим, невесть откуда взявшимся в башлыках-бешметах по-татарски с двумя саблями? – заблажили лесорубщики, еще не успев впитать дисциплины беспрекословного повиновения старшему по званию.