Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 27

И Паткуль протянул Михаилу большой лист веленевой бумаги, на котором каллиграфическим почерком было выведено:

«Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический, российский генерал-фельдмаршал, командующий всею конницею регулярною и нерегулярною, флотами Черноморскими и многими другими сухопутными и морскими силами; Государственной военной коллегии президент, ея императорского величества генерал-адъютант; Екатеринославский и Таврический генерал-губернатор; Кавалергардского корпуса и Екатеринославского полка шеф, лейб-гвардии Преображенского полка подполковник; действительный камергер; войск генерал-инспектор; Мастеровой и Оружейной палаты Верховный начальник; разных иноверцев, в России обитающих, по Комиссии новосочиненного уложения опекун; российских Святого Апостола Андрея, Святого Александра Невского, военного Великомученика Георгия и Святого Равноапостольного князя Владимира больших крестов, прусского Черного Орла, датского Слона, шведского Серафима, польских Белого Орла и Святого Станислава орденов кавалер».

Дочитав до конца этот необыкновенный титул, уступающий в России одному только царскому, Барклай не сдержал улыбки.

— Да, теперь-то титул его, хоть остался столь же велик и пышен, в самой существенной своей части оказался урезан, — проговорил Паткуль. — Государственной Военной коллегии президент теперь уже не он, а, как ты знаешь, Николай Иванович Салтыков.

И, поражая Барклая остротой своей памяти, Паткуль вспомнил и о кровном родстве Салтыкова с царским домом, и перечислил все его звания и должности, с особым удовольствием и с каким-то даже смаком, ведь был он и ее императорского величества генерал-адъютантом, и сенатором, и членом Государственного совета, и подполковником Семеновского полка, и, наконец, Президентом Военной коллегии.

— Однако ж нелишне тебе будет знать, что многое зависит и от вице-президента нашей Коллегии князя Николая Васильевича Репнина.

Кто в русской армии не знал его! И Барклай тут же вспомнил многое, о чем рассказывал ему дядюшка и что довелось услышать о Репнине под Очаковом.

Репнин был героем прошлой войны с турками. Он был и послом в Константинополе, и губернатором в разных губерниях, а уже когда был Барклай в армии Потемкина, Светлейший, использовав Репнина, отставил от командования Украинской армией Румянцева, после чего и самого князя Николая Васильевича взял на такой короткий поводок, что тот без ведома Светлейшего и шага ступил, не мог.

Ухитряясь иногда вырываться из столь тесных уз, Репнин совершал неожиданные маневры, порой блистательные. Одним из них было взятие Бендер, где и Барклаю довелось побывать и поучаствовать. Но это были лишь частные случаи, в общем же князь Николай Васильевич весьма сей опекой тяготился и жаждал от нее освободиться.

Меж тем, пока пребывал он у Дуная, в Военной коллегии именем Светлейшего правил ее вице-президент, генерал-аншеф, граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин.

Когда же началась война со шведами, стал он главнокомандующим в Финляндии. Однако дела у вице-президента шли ни шатко ни валко, чем государыня вначале была опечалена, а потом и совсем недовольна.

— Да пока, — говорил Паткуль, — нет у государыни под рукой никого, кто мог бы графа Валентина Платоновича заменить, ибо, по ее мнению, с коим и я согласен совершенно, лучше было Мусину-Пушкину в Петербурге доклады сочинять, нежели в чухонских лесах да болотах полками командовать.

Отойдя к концу разговора от хитросплетений большой политики, перешли собеседники к общим знакомым, и Барклай прежде всего спросил у Паткуля о принце, сказав, что уж месяца три ничего о нем не знает.

— Говорят, на подходе к Петербургу наш принц, — ответил Паткуль. — Ждут принца вместе с егерями со дня на день.

Паткуль знал наверное, что еще в октябре, сразу после того, как стало государыне известно о взятии Бендер и о новых отличиях Виктора Амадея Ангальта, хотела матушка отрядить принца главным начальником против шведов на будущую кампанию грядущего, 1790 года.

Ни Румянцева, ни Репнина видеть в этом качестве она не желала. И хотя Паткуль знал, что сведения эти совершенно верны, все же о том Барклаю не сказал, ибо было это государственной тайной, а ведь известно, что лучше всех хранит тайну тот, кто ее не знает…

А потом пришел Михаил в дом Вермелейнов и почувствовал, что вместе с дядюшкой Георгом ушла отсюда жизнь. Тетушка была все столь же ласкова и добра, но более, чем всегда, тиха и печальна.

Такой же показалась ему и Кристель, и, поговорив с нею, Михаил понял, что не видит она здесь своей будущности, тем более, призналась она брату, появился у нее воздыхатель, который и ей небезразличен, но, к несчастью, не в Петербурге живет, а возле родного ей Бекгофа.

«Жаль тетушку, — подумал Михаил, — уедет Кристель отсюда, чует сердце», а сестре сказал:

— Поступай как знаешь, судьбе противиться не след. — И, не давая ей ответить, добавил: — А тетушку я не оставлю и, пока жив, помогу ей, чем только смогу: не привык я за добро не платить, а сколько она нам добра сделала!

Сестра вздохнула облегченно и порывисто обняла Михаила.

Принц прибыл в Петербург ранней весной, но ко времени его приезда планы государыни переменились, и место Мусина-Пушкина занял сам Салтыков.

Барклай и принц встретились и, оказавшись вместе, решили больше не расставаться.

В конце марта принц получил приказ отправляться в Финляндию.

Только что получены были известия, что генерал Волков побил графа Стедниха и что в ответ сам король приехал в город Сен-Михель, чтобы отквитаться.

…Свежим апрельским утром Ангальт и Барклай выезжали из Петербурга. Была та пора, когда весна боролась с зимой, но в этих широтах весна утверждалась поздно, потому и в самом Петербурге еще лежал снег, а за Выборгской заставой, которую называли еще и Финляндской, дорога пошла под высокими соснами, меж искрящихся под солнцем сугробов.

Принц и Барклай мчались впереди небольшого кавалерийского отряда в широких пошевнях, закрывшись до пояса медвежьей полостью, с наслаждением вдыхая морозных воздух, напоенный ароматом сосновых лесов, тянувшихся по обеим сторонам дороги.

Им предстояло заночевать в Выборге, а к следующей ночи быть уже в Вильманстранде, где находилась ставка Салтыкова.

Все так и вышло.

Принца тотчас же, как появились они в приемной главнокомандующего, провели к нему в кабинет, а потом Барклай увидел и самого Салтыкова, вышедшего из кабинета под руку с Ангальтом, чтоб пиететно проводить принца до самой выходной двери.

Барклай поражен был неказистостью главнокомандующего, которого до того видеть ему не приходилось. Генерал был мал ростом, дурен лицом, большая голова его плохо держалась на тонкой шее, и, наверное, потому Салтыков ее склонял как-то набок, к правому плечу. Зато глаза главнокомандующего, маленькие, к тому же и чуть прищуренные, наполнены были совершенно очевидным умом и лукавством и сразу же буравчиками впились в Барклая.

Кем он был для главнокомандующего? Одним из многих сотен подчиненных ему офицеров, и все же Салтыков, генерал и царедворец, настороженный и осмотрительный, внимательно поглядел на молодого секунд-майора и кавалера, тут же, впрочем, представленного ему принцем, и не пожалел для бравого офицера нескольких ласковых и ободрительных слов:

— Надеюсь еще не раз услышать о подвигах ваших, — сказал Салтыков, прощаясь с Барклаем за руку и тем самым удостоив его той же чести, что и принца.

Оставшись одни, Ангальт и Барклай погрузились в рассуждения о будущем их предприятии, ради которого и приехали они в Вильманстранд.

Еще по дороге к Выборгу принц рассказал Михаилу, что, как стало известно русским лазутчикам, Густав прибыл в Финляндию, чтобы захватить сначала две деревни — Керникоски и Парданоски. Барклай так часто рассматривал карту Финляндии, что знал ее назубок. Он тут же представил себе этот район — столь удобное для обороны узкое дефиле, пересеченное озерами и покрытое непролазными чащобами.