Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 21

Они шли на совет в сопровождении адъютантов, непременно несших за своими начальниками либо большие портфели, либо папки с бумагами и планами. И только два военачальника не загружали своих адъютантов ничем — генерал-аншеф Суворов и атаман Платов.

Обычно, когда члены военного совета скрывались за дверью шатра главнокомандующего, забрав документы у сопровождавших их молодых офицеров, те начинали свой собственный военный совет. И порою казалось, что именно здесь, в адъютантской палатке, и проходит истинное совещание стратегов, высказывающих мысли не менее верные и глубокие, чем в соседнем шатре у Светлейшего.

Поручики и капитаны в спорах этих выказывали столько глубокомыслия и так блистали знанием военной истории, что им могли бы позавидовать те, чьи имена повторяли диспутанты, чаще всего ссылаясь на примеры и опыт Юлия Цезаря, Александра Македонского, Густава Вазы, Евгения Савойского, Анри Тюренна и Фридриха Второго — величайших полководцев в истории.

А имена великих фортификаторов, признанных магов осады и обороны крепостей Вобана, Кормонтеня и Монталамбера не сходили у них с уст.

И объяснялась столь изрядная эрудиция молодых офицеров тем, что все они были образованы получше своих отцов, дядюшек и тестей, с детства они обучены были тому, о чем их генералам довелось узнать лишь на практике, а кроме того, знали господа адъютанты и по нескольку языков, паче же прочих — французский, на коем и писались труды по фортификации. Происходило же все сие по одной и той же генеральной причине — господа адъютанты почти все были либо сыновьями, либо зятьями, либо племянниками членов военного совета, но опрометчиво поступил бы тот, кто подумал о них дурно — нет, они, как правило, являлись образцовыми офицерами и собственное доброе имя и честь рода своего берегли пуще зеницы ока, ибо и то и другое сопрягали они с многовековой фамильной честью.

Барклай был одним из немногих адъютантов, не связанных узами родства или свойства со своим начальником, но и он тоже гордился им, и отсвет ратной славы и доброго имени принца Ангальта лежал на нем точно так же, как на адъютанте Кутузова — племяннике его Василии Бибикове или на адъютанте Суворова, тоже племяннике, — девятнадцатилетнем Алексее Горчакове.

Именно с Горчаковым двадцатисемилетний Барклай сошелся ближе, чем с другими молодыми людьми, несмотря на огромную в их возрасте разницу. Михаилу нравилось то, что был Горчаков подлинным аристократом. Из рода самого Рюрика, он никогда не кичился своим происхождением и не проявлял высокомерного к другим отношения. Никогда не пользовался он и именем своего знаменитого дяди, а наравне со всеми честно тянул армейскую лямку. Да и как могло быть иначе, если и сам Суворов ел кашу из солдатского котла, спал на сене, завернувшись в шинель, и от непогоды скрывался вместе с племянником-адъютантом в калмыцкой палатке, которую возил за собой со времен усмирения пугачевского бунта?

Когда выдавалось свободное время, Горчаков забегал на огонек к Михаилу, поскольку в свои девятнадцать лет Алексей среди, как ему казалось, уже пожилых двадцатипяти-тридцатилетних офицеров чувствовал себя не очень уютно. А Барклай нравился Горчакову, может быть, еще и полной с ним несхожестью, тем, что был он необщителен, молчалив и, как говорится, всегда застегнут на все пуговицы. Вместе с тем Горчаков чувствовал, что за замкнутостью Барклая скрывается доброе сердце и одиночество свое он охотно нарушит в беседе и дружеском общении. Старая истина — противоположности сходятся — получила в их довольно неожиданном альянсе еще одно подтверждение.

Молодой князь был необычайно общителен, да и почти все его окружающие искренне и сами к нему тянулись — был он хорош собой, умен, и, кроме того, знакомство с ним делало честь каждому из-за его близости не только родственной, но и сердечной со своим легендарным дядюшкой.

Хотя был Горчаков совсем юн, круг его друзей и добрых знакомых был весьма обширен, благодаря тому что князь поддерживал связи со всеми прежними товарищами юности и даже детства, которое, впрочем, было у него совсем недавно.

Суворов шутя говорил: «Глянь-ка, Алеша, снова тебе сегодня писем пришло поболее моего».

И на военных советах господ адъютантов к голосу Горчакова прислушивались, ведь был он тенью самого Суворова, и, хотя понимали, что о планах генерал-аншефа никогда не знает никто, все же полагали, что если и скажет им Горчаков даже не о деталях того, о чем думает Александр Васильевич, а лишь об общем направлении раздумий его, то и этого будет более чем достаточно. Однако, сколько ни прислушивались, ничего определенного вывести не могли — умел племянник секреты дядьки своего крепко держать.

Тем кончился и этот их военный совет — с чем пришли, с тем и ушли, проговорив долго, но ничего не придумав. Впрочем, то же самое произошло и в шатре у Светлейшего — судили-рядили и решили осаду продолжать до более благоприятного момента.

Вскоре после того собрал Светлейший военный совет еще раз. Объяснялось это тем, что Суворов стал настаивать на подготовке к штурму, а авторитет его был настолько велик, что многие генералы и штаб-офицеры стали склоняться к тому же.

Каждый приглашенный на совет должен был высказать свое мнение о том, что следует делать дальше.

Все в конце концов свелось к двум позициям: одни считали более разумным продолжать осаду, другие — брать Очаков приступом. К первым принадлежал сам фельдмаршал, а наиболее ярым сторонником штурма оказался Суворов. В итоге точка зрения Потемкина победила — было решено осаду продолжать.

Михаила Ларионович Кутузов четырнадцати лет окончил в Петербурге Инженерную и артиллерийскую школу и потому был весьма силен в вопросах фортификации, знал толк как в строительстве крепостей, так и в их взятии. Он-то и присоветовал Потемкину добавить к двум батареям правого фланга еще две — на левом, причем ставить новые батареи близко от крепостных стен, чтобы наносимый ими урон был гораздо большим, чем вред, причиняемый батареями правого фланга. Турки тут же поняли это и, когда работы развернулись вовсю, учинили внезапную вылазку.

Волею случая прямо против выбежавших из крепостных ворот янычар оказался Суворов. Он мгновенно сообразил, что наступил момент, весьма благоприятный для взятия крепости. Янычары еще бежали к русским позициям, а Суворов уже ясно видел, как он отбивает их наскок, обращает вспять и следом за ними врывается в Очаков, не дав закрыть настежь распахнутые крепостные ворота.

Янычары, закричав «Алла! Алла!» и подняв над головами ятаганы, уже подбегали к русским окопам и рогаткам, а суворовские солдаты и офицеры готовы были встретить их огнем, когда по всему лагерю зазвенели трубы и забили барабаны, возвещая тревогу.

Потемкин тут же послал двух адъютантов разузнать, что произошло, а сам, приказав искать его у Кутузова на батарее левого фланга, поскакал к одному из двух насыпных холмов. Резво вбежав на батарею, он и без подзорной трубы увидел единственным своим глазом, как на позициях Суворова уже идет рукопашный бой.

Увидел, как по всей линии его солдаты одолевают бусурман и теснят их штыками к распахнутым крепостным воротам. Увидел и самого Суворова, идущего среди солдат с обнаженной шпагой, направленной в сторону Очакова. Чтобы убедиться в этом, нетерпеливо затряс рукой, требуя, чтоб ему подали подзорную трубу. Труба тут же оказалась в его руке, и он ничуть не удивился, ибо любое его пожелание или повеление тотчас исполнялось.

Кинув трубу к единственному своему оку, он тут же убедился, что это правда. Более того, подзорная труба высветила для него такие детали, каких невооруженным глазом он не видел. Убитых и раненых русских оказалось больше, чем увиделось ему вначале. И еще заметил он рядом с Суворовым молоденького офицерика, почти мальчика, который кричал что-то и, подобно своему генералу, размахивая шпажонкой, рвался вперед. Потемкин вдруг узнал мальчишку. «Да ведь это Алешенька Горчаков, князя Ивана Романыча сын», — мелькнуло в голове у Светлейшего. И он со злостью сказал про себя: «Вот черт старый! И сам на рожон лезет, и племянника за собой тянет!»