Танец любви - Батлер Кэтрин - Страница 23

— Готова, — тихо проговорила она, нажала кнопку воспроизведения и замерла в ожидании аккордов.

Насыщенные звуки фортепьяно наполнили всю комнату. Шону нравилось аккомпанировать ей. Милли хорошо помнила тот день, когда они сделали эту запись. Ей было всего семнадцать, и она уже начала влюбляться в него.

Но Шон никогда ничего не говорил ей о своих чувствах. Затем он уехал в Штаты, а она в течение восьми лет усердно поддерживала разгоревшееся в ней тем летом пламя любви.

Восемь лет, думала Милли, вслушиваясь в прекрасные звуки, мягко струившиеся по залу. Целых восемь лет! Когда, вернувшись, Шон стал ее преподавателем в колледже, она решила, что это знак судьбы. Он учил ее музыке, водил в концерты, после чего они сидели в небольших ресторанчиках, где он не отпускал ее руку даже во время еды. Он говорил, что любит ее, и явно добивался близости с ней. Лишь по чистой случайности они не стали любовниками, прежде чем Милли узнала о его жене и детях.

Вступление закончилось. Она подняла флейту к губам… и тут же забыла и о таинственности этого пустого зала с единственным слушателем, и о событиях последних дней. Ее охватило грустное ощущение утраченной надежды — и повествующая об этом музыка. Никогда раньше Милли не испытывала подобного чувства. Она знала, что играет сейчас прекрасно, может быть, лучше, чем когда-либо в своей жизни.

Музыка стихла. В затемненном зале воцарилась тишина. Легкий сквозняк чуть колыхал пламя свечей, но был слишком слаб, чтобы пошевелить тяжелые занавески. Мужчина, сидевший верхом на стуле, не двигался. Его глаза смотрели напряженно, странно блестя в колеблющемся свете. Тени на стенах и полу тоже чуть колебались, принимая причудливые формы, словно пытающийся материализоваться дух.

Милли опустила флейту и встретилась с взглядом Рональда. У нее возникло фатальное чувство неизбежности перед лицом своего властелина и судьи. Он глубоко втянул в себя воздух, будто до сих пор сдерживал дыхание.

С едва слышным щелчком, прозвучавшим в полной тишине, как выстрел, кассета остановилась. Рональд встал и произнес:

— Я бы сказал, что тот парень, который считает, что ты достигла вершины мастерства, абсолютно прав.

Милли была озадачена, но потом вспомнила, что рассказала ему об оценке ее игры Питом и Шоном. Преодолевая горечь, она улыбнулась. Со своей привычной проницательностью Рональд тут же заметил ее реакцию.

— Послушай, — мягко сказал он. — Это было сказано как комплимент.

Милли отвернулась и с подчеркнутой деловитостью стала перематывать пленку.

— Никогда не говори музыканту, что он достиг вершины мастерства, Рональд, — небрежно заметила она. — Потому что это означает для него конец карьеры. — Она вынула кассету и поставила ее на место. — Теперь ты готов поесть? — с деланным спокойствием осведомилась она и, вопросительно подняв брови, повернулась в его сторону.

Рональд явно размышлял о чем-то. Его глаза пытливо смотрели на нее.

— Чего бы мне действительно хотелось, — сказал он, не отрывая взгляда от ее глаз, — так узнать, что же ты на самом деле думаешь. Милли поежилась.

— Зачем?

Он подошел к ней. Падающая от него тень бешено запрыгала и исчезла в круге света. Он уверенно взял ее за подбородок, повернув лицом к себе.

— Ты такая спокойная… Безукоризненные манеры. Холодна, как лед. Вот только твои глаза свидетельствуют об обратном, моя дорогая. — И он, едва касаясь, провел пальцем по ее щеке. — Так же, как, впрочем, и твоя игра.

Милли с горечью подумала, что действительно выдала себя, когда он заключал ее в свои объятия, но у нее хватило ума не сказать об этом вслух. Она рывком отодвинулась и отступила на шаг. Так ей было легче.

— Ты выдумываешь. Рональд покачал головой.

— Нет, не выдумываю. Теперь ты снова стала холодна и сдержанна, но периодически сбрасываешь свои доспехи и тогда горишь ярким пламенем, как вот эта свеча.

В полном изумлении Милли отпрянула еще дальше, кашлянула и неестественно громким голосом сказала:

— Это просто смешно!

— Неужели?

— Да, смешно, — с жаром повторила она. — И похоже на сцену из плохого фильма. В жизни не слышала подобных глупостей. Ты вообще не разбираешься в классической музыке. О ней нельзя судить так же, как о рок-н-ролле или даже джазе. Она не бывает спонтанной и эмоциональной. Классические произведения создают, как памятники архитектуры. Я не придумываю музыку во время исполнения.

— Ерунда, — заметил Рональд.

— Что?!

Он с готовностью повторил еще раз:

— Ерунда. Или ты хочешь сказать, что манера исполнения никогда не меняется?

— Ну, в определенной степени, конечно, меняется.

Несмотря на эту незначительную уступку, он продолжал настаивать:

— Значит, я только что слушал именно тебя, а другой человек исполнил бы это иначе.

— Конечно, — согласилась Милли. — Но это не означает, что те чувства, которые ты уловил, вернее, подумал, что уловил, — поправилась она, — были моими.

На какое-то мгновение их глаза встретились, и Рональд раздраженно втянул воздух и запустил руку в свои волнистые волосы.

— Ты, — наконец произнес он, — абсолютно не разбираешься в человеческих эмоциях, но играешь, как ангел. Ладно, черт побери, пойдем поедим, пока я окончательно не забыл о своих добрых намерениях.

За ужином он пребывал в странном, тяжелом настроении. Уловив это, Милли почувствовала, как напряглись и ее нервы. А в результате вернулась присущая ей неуклюжесть. К ее полному смущению, она разбила тарелку, уронила два столовых прибора и рассыпала мандарины, горкой лежащие на деревянном блюде. С пунцовым от стыда лицом она нагнулась, чтобы подобрать их.

— Оставь их, — резко сказал Рональд и испытующе посмотрел на нее. — У тебя снова болит запястье?

От удивления Милли замерла. Она почти не ощущала, как болит рука.

— Немного.

— Да не сиди ты с таким трагическим видом.

Подумаешь, тарелку разбила, — сухо заметил Рональд. Облокотившись о стол, он смотрел ей прямо в лицо. — Почему ты так напряжена?

— Вовсе я не напряжена, — пробормотала Милли, нервно комкая салфетку, чтобы не смотреть ему в глаза.

— Тогда положи салфетку на место. Он взял отставленный ею бокал и, налив в него вина, подвинул через стол к ней.

— Тебе нужно немного выпить. Давай, вино не отравлено, а я уж не допущу, чтобы ты снова напилась, потому что не уверен, — добавил он тихо, — что смогу держать себя в руках.

Вспыхнув от смущения, Милли взяла бокал. У нее так дрожали руки, что немного вина тут же пролилось на рукав белой блузки. Она чуть было не заплакала от досады.

Рональд протянул руку к серебряной солонке и, не спрашивая разрешения, щедро посыпал солью малиновое пятно. Милли с деланным вниманием смотрела, как белые крупинки постепенно темнеют, впитывая вино.

— Подожди, пока соль все впитает. Затем опустишь блузку в холодную воду. Для этого тебе, конечно, придется ее снять, — добавил он сухо. Ее глаза взметнулись к его лицу. — И тогда я уж точно не смогу справиться с собой…

Милли резко вскочила, опрокинув стул, и зажала уши.

— Перестань! — закричала она. Он встал. Милли попятилась. — Не приближайся ко мне, — напряженным шепотом проговорила она.

Брови Рональда поползли вверх.

— Насколько я понимаю, тебе больше не хочется играть для меня. В таком случае я сделаю то, что обещал.

Милли непонимающе взглянула на него. Он улыбнулся ей своей неотразимой улыбкой.

— Иди переоденься и замочи в холодной воде блузку. А потом я научу тебя танцевать, — сказал он и, отвернувшись, бросил через плечо:

— Даю тебе пять минут.

Милли ринулась в свою комнату и, сорвав с себя блузку, опустила ее под струю холодной воды в раковине. Потом она лихорадочно натянула старую хлопковую юбку с резинкой на талии и футболку.

Рональд ждал ее в зале. Канделябры с зажженными свечами были теперь расставлены по всей комнате. Милли замешкалась в дверях.