Почти три года. Ленинградский дневник - Инбер Вера Михайловна - Страница 37

Когда Мария Николаевна осталась стеречь этот шкаф, к ней вошла еще одна сотрудница и сказала:

— Я останусь с вами. Мария Николаевна ответила:

— Нет, я не хочу. У вас двое детей и старуха мать. Сотрудница возразила:

— И у вас девочка и муж на фронте.

И осталась. Еще немного позже к ним присоединился технорук, пожилой человек, сказавший про себя:

— Останусь-ка и я с вами. Все-таки мужчина.

Все трое они сидели, ожидая взрыва. Их тряхнуло, осыпало штукатуркой, поцарапало стеклом, но все остались живы. Несгораемый шкаф, где лежали деньги, от силы взрыва скрутило спиралью, так что потом пришлось выжигать дверцу электричеством.

9 октября 1943 года

И. Д. рассказал мне, что в мое отсутствие во время особо сильных обстрелов, уходя в штаб, он уносил с собой в портфеле нашего Кузю. Теперь он уже туда не влезет: очень вырос.

Из врачебного доклада Зинаиды Васильевны:

«Ребенок, раненный осколками, лежал на подушке, вследствие чего все раны были набиты перьями.

Ранена беременная на последнем месяце женщина. Ранен также и плод».

О ребенке, который просит, чтобы ко дню рождения ему подарили «противогазик».

На пустыре против нас дети играют в войну. Один из мальчиков командует отрядом. С криком: «Все силы на Лешку!» — ребята бросаются на этого Лешку, которому я не завидую.

12 октября 1943 года

Фраза, услышанная мною случайно: «В такое время юмор надо держать на привязи». Надо ли?

14 октября 1943 года

Третьего дня снаряд попал в одно из наших зданий, в комнату рядом с залом Ленина (он выступал там в апреле 17-го года с «Апрельскими тезисами»).

Обстрел начался через минуту после того, как из помещения ушли студенты. Мы пошли туда, когда еще не вполне осела кирпичная пыль, странно изменившая атмосферу комнаты: так, вероятно, бывает после извержения вулкана. В стене зияла пробоина. Единственное, что уцелело, что осталось нетронутым, — это был бюст Ленина на высокой гипсовой подставке. Он только изменил свой цвет от пыли: из белого стал сумрачно-серым. Точно изменился в лице.

Вчера во время партсобрания в том же зале Ленина снова начался обстрел. И. Д. прервал собрание, мы все разошлись.

Дела на фронте великолепны. Сегодня можно ожидать салюта или даже двух.

17 октября 1943 года

Вчера, во время сильного обстрела, я пошла в приемный покой, куда уже начинали привозить пострадавших.

Одну из первых привезли сотрудницу ГИПХа, раненную в правую руку и правую ступню. Бледная, дрожащая нервной дрожью, она крепко прижимала к груди бежевую «модельную» туфлю с правой ноги, измазанную кровью. На лице, возле рта, прямо под кожей, виден был осколок. «Торчал», — как сказал дежурный врач. Раненую сразу взяли на рентген.

Потом мы с Алевтиной Васильевной пошли на сторожевую вышку на крыше одного из наших зданий. Жутко было идти по косой, мокрой от дождя крыше и перелезать через какие-то натянутые провода. На осеннем горизонте — тяжелые, мрачные вспышки. Под ними — темные скопления домов. Купол Исаакия, шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости — на все это надеты теперь серые чехлы, скрывающие золотой блеск.

Начальник штаба ПВО сказал:

— Если ударит снаряд, немедленно лечь.

Но этого не понадобилось. Иначе наверняка не удержаться бы мне на покатой и мокрой крыше.

Идя обратно, вошли в другое, более близкое слуховое окно. И так уютно показалось на чердаке!

8 ноября 1943 года

Давно не писала. А событий множество. Мы уже освободили Киев. Иногда приближение конца войны отчетливо до дрожи в сердце.

Праздники провела «бурно». Вчера была на Карельском перешейке, в гостях у командующего армией.

Он давно уже приглашал меня. Вчера прислали за нами машину. И мы помчались по Кировскому в сторону островов, мимо Черной речки — места дуэли Пушкина. А там — Парголово, Токсово, хвойные карельские перелески и холмы. Все настороженное, беззвучное, затянутое осенней дымкой.

Армия активных действий не ведет. Она — заслон от финнов. Но то, что она не воюет (ее так и зовут «невоюющей армией»), видимо, точит сердца всех здешних армейцев, от командующего и до рядового бойца.

С первых же слов каждый начинает объяснять, почему они не воюют. Но, надо думать, настанет час — пойдут в бой и они. А пока здесь полный порядок. Пушки и гаубицы установлены с грозным щегольством. Для них устроены особые укрытия, из которых они выкатываются в течение нескольких секунд. Нам с гордостью объяснили, что здешний «производственный опыт» нашел уже себе применение в других армиях.

Отдохнув в штабе, мы поехали с командующим ближе к переднему краю: за три километра от финнов, откуда прошли еще пешком. И хотя я уверяла, что зимой 1942 года в армии Федюнинского была от немцев в четыре раза ближе, командующий не пожелал вести нас дальше, пояснив, что он отвечает за меня «перед литературой».

Позднее, за ужином, этот военный человек устыдил меня, профессионального писателя, цитируя неизвестные мне стихи поэтов пушкинской плеяды.

В одном месте командующий, указав на синеющие в предвечерней дымке лесистые холмы, сказал:

— Там противник.

Умиротворенный осенний пейзаж пронизан войной. Мшистая кочка, полуразрушенный шалаш, случайная куча хвороста на опушке — все это в любую минуту может открыть огонь. Тишина, безмолвие, совершенное безлюдие. А на проверку — всюду большие и малые доты, хитро окруженные проволокой с навешенными на ней металлическими предметами: чуть тронешь — и начинается звяканье и звон. Противотанковые рвы тянутся без конца.

Впервые я увидела дот; там все — металл, бетон, ничего деревянного. Это круглая крепость. Амбразуры во все стороны. Для пулеметчиков сделаны сиденья, вроде тех, какие бывают на сельскохозяйственных машинах.

Глубоко под землей — жилая часть, куда надо спускаться по трапу. Командиры дотов и артиллерийских батарей рапортовали командующему о готовности исполнить боевое задание, а также о том, чем заняты в данную минуту бойцы. Один командир очень хорошо доложил:

— Бойцы заняты отдыхом.

На одной из батарей дважды выстрелили в нашу честь из тяжелых гаубиц. Через несколько минут финны ответили.

На затерянном скрещении лесных дорог из неприметного шалашика вышло сторожевое охранение: два бойца.

Один — белорус или украинец: немолодой, усатый, сосредоточенный. Второй — горбоносый, смуглый, с легкими движениями горца.

Командующий угостил обоих папиросами, и, повернувшись спиной к финской стороне, оба потаенно закурили.

Поздно вечером, при ущербной луне, мы вернулись на машине в Ленинград.

Теперь я уже почти со всех сторон представляю себе блокадное кольцо.

26 ноября 1943 года

Снова почти наново переписала заключительную главу. И кончила, по существу, поэму. Завтра иду к Остроумовой-Лебедевой условиться насчет оформления книги. А там можно и за прозу.

В ней наметятся, конечно, свои трудности, но не будет того неистовства, какое есть в стихотворной работе.

Постараюсь, чтобы рабочая энергия этого года целиком, не прерываясь, перешла в 1944 год. Чтобы не было этого страшного чувства «начинанья на пустом месте».

Плавно-плавно оно и пойдет и пойдет…

12 декабря 1943 года

Наконец, приехали Озерецкие из Красноярска, куда эвакуированная весной 1942 года часть института попала в конце концов из Кисловодска.

Теперь, когда основные блокадные трудности позади, И. Д. счел возможным просить освободить его от обязанностей директора и выдвинул кандидатуру профессора Озерецкого. Это совпало с желанием самого Николая Ивановича. Таким образом, все устроилось хорошо.

Теперь И. Д. может снова вернуться к своей любимой истории медицины. Уже появились у нас в комнате библиотечные фолианты, томики и комплекты старых журналов. Уже наш кот Кузя спит на картотечных коробках.