Мои друзья святые. Рассказы о святых и верующих - Горбачева Наталья Борисовна - Страница 33

Следующей весной позвонила мне ее дочь и сказала, что добротный дом Ольги Ивановны с большим участком они продают и первой сообщают об этом мне, как «своему человеку». К этому времени как раз скопилась и нужная сумма. Умилилась я тому, что и за гробом моя старушка-подружка продолжает меня любить: на Небесах не забыла и разрешала мою наболевшую проблему.

Остались мои родственники со своим имиджем, а я – с жаждой, со всегдашней жаждой Господа своего, Который сказал: «Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.

Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам»[38].

Господи, возьми меня в дар

Мне посчастливилось беседовать с матушкой игуменьей Георгией (Щукиной) в Иерусалиме в течение нескольких часов. Вероятно, многие хотели бы оказаться на моем месте. Потому что каждый раз, когда где-нибудь в России или за границей встречаешься с людьми, побывавшими во Святой земле, обязательно всплывает вопрос: «Видели матушку Георгию?» Не надо объяснять, что это – о Горненской игуменьи. И эта встреча с ней является своего рода визитной карточкой «посвященных» – с радостью затеваются рассказы о том, какая она милая, добрая, хлебосольная, смиренная, веселая, грустная, духовная, таинственная, любимица Патриарха Алексия, и прочая, прочая…

Мне удалось расспросить о ней некоторых насельниц Горнего и иерусалимских прихожан русского монастыря. Матушка Флавиана, которая знает игуменью Георгию еще по Пюхтице, рассказывала про свою настоятельницу с радостной улыбкой, с любовью, признательностью и даже гордостью – так говорят добрые дети о любимой матери; она, пожалуй, кратко подытожила то, о чем сказали все те, с кем мне пришлось беседовать при подготовке материалов о горненской игуменьи.

– В матушке Георгии поражает ее послушание, – подчеркнула м. Флавиана, – настоящее монашеское, искреннее послушание. Потому что все монашество заключается в послушании – воле Божией, священноначалию, и любому человеку, простому и высокопоставленному. Она живет ради этого и слушается мгновенно, как надлежит монаху. Вот это меня поражает, это пример для всех. Матушка Георгия много лет подвизалась в Пюхтице и была помощницей у игуменьи Варвары. Бывало, игуменья посылала матушку Георгию по важным делам к высокопоставленным людям. И стеснительная матушка Георгия не рассуждала: могу – не могу, знаю – не знаю, она просто ехала, без возмущения, без отказов. И спокойно делала то, что нужно. И все получалось. Такие, как матушка Георгия, – редкие люди, редкие своей чистотой. Чистота у нее во всем, даже в походке, потому что она человек не испорченный ничем. Она жила с юности с Богом в Церкви и благодатное иго послушания Христовым заповедям сделалось ее радостью без примеси. Это духом чувствуешь. Перед этим человеком невольно весь собираешься и уже лишнего себе не позволишь. Матушка и в сестрах это ценила, и ценит. Именно чистоту, потому что была воспитана в ней. У нее ровное отношение ко всем – тоже от чистоты. Матушка говорила, что раньше монашечки были какие-то «мягонькие», ласковые. И правда, когда мы пришли в Пюхтицу, все эти старые монашечки обращались к нам: «Девочка, доченька, Леночка, Танечка…», и все так вот, окружали человека любовью, хранили его во всем. В них была вот эта мягкость, настоящая человечность – от чистоты.

Обдумывая, как написать о Горненской игумении, я поняла – не надо описывать ее жизнь, надо просто дать слово ей самой. И это тихое, кроткое слово для любящих ее станет личной беседой каждого с дорогой матушкой Георгией…

Родилась я в Ленинграде, в 1931 году. При крещении назвали меня Валентиной, что значит «сильная». И эта сила пригодилась с самых молодых лет. До войны прошло мое детство, которое почти не помню. Но страшное голодное время блокады врезалось в память очень хорошо. Варили в пишу все, что было сделано из кожи – подметки, пояса, сумки. Голод заставлял людей делать страшные вещи. Однажды пришла мамина подружка. На комоде лежали наши продуктовые карточки, и она их взяла; осталась одна детская карточка: 125 граммов хлеба в сутки на всю семью. После этого папа скончался от голода. Он умирал, а мама настолько была слабая, что не могла даже встать к нему. Потом десять дней он лежал в прихожей, в пустой квартире. Соседи тоже все умерли, некому было вынести его.

Мы жили на первом этаже. Окна были занавешены одеялами и ковриками, потому что стекла в квартире разбились от постоянных сотрясений. Когда еще папа был жив, однажды была страшная бомбежка и в наш дом попали бомбы, солдатики их с крыши вниз сбрасывали. Мы сидели за столом, вдруг на глазах у всех рвется одеяло на окне, и к нам под стол влетает снаряд. Слава Богу, ничего не загорелось. Всем было приказано держать в квартире бачок или ведро с песком. Папа сразу схватил снаряд большими щипцами и – в ведро.

Когда мама слегла, и папа умер, Господь еще давал мне силы ходить за хлебом и продуктами по карточкам. Помню, как однажды пошла за хлебом в магазин. Мне взвесили, но я не успела взять с весов: мой хлеб выхватил какой-то мужчина. К нему подбежали другие и стали друг у друга выхватывать кусочки – завязалась настоящая война. Я пошла домой без хлеба, горько плача. А в подвальном помещении нашего дома стояли военные, которые знали, что я в магазин хожу. Увидел один, что я в слезах, поманил рукой, расспросил, что случилось. Я рассказала, как выхватили мой хлебушек, иду домой, где ни крошки нет. И этот военный, Царство ему Небесное, дал мне кусочек хлеба. Счастье еще было, что за водой я ходила к соседям, другим приходилось ходить на Неву.

Когда мама послала меня к своей сестре Матрене сказать, что папа умер, я почти целый день шла, хотя она жила недалеко от нас, 3–4 остановки. Тетя Мотя, которая потом меня и воспитывала, одинокая была, детей не имела. Супруг ее, раб Божий Сергий, мой крестный, был моряком и погиб. Она проработала в больнице Эрисмана почти 30 лет. В блокаду ей, одинокой, как оказалось, выжить было легче. В больнице кто-то умирал, кусочек хлебца оставался… И вот когда я уже почти дошла до больницы, увидела: одна машина идет, другая, третья. Я – в стороночку, потом, как и машины, тоже за угол завернула и увидела площадь, какие-то скирды на ней сложены. Я думала, что это дрова. А оказалось – покойнички. С машин их сгружали и вот так укладывали друг на друга, на морозе долго лежали. Хоронить возможности никакой не было тогда. Когда я тете Моте про папу сказала, к нам тоже машина приехала, люди в белых халатах зашли в квартиру и на носилках вынесли всех наших покойничков. Господь помог пережить все это. А люди от голода и несчастий рассудка лишались. Вот такое было. Ни воды, ни света, ни дров, ничего. Мертвый был город.

Когда пробили Дорогу жизни, по Ладожскому озеру стали вывозить блокадников – сначала на машинах, потом в поезд сажали. Я обморозилась, без сознания уже в поезде была. По пути следования все знали, что везут блокадников. Люди приходили, приносили какую-то еду, потому что очень жалели нас. И смертность еще возросла, потому что до крайней степени истощенные блокадники стали кушать, а им было нельзя столько. И вот где поезд останавливался, приходили врачи, санитары, и сразу покойников выносили. Когда доехали до Орехово-Зуево, меня и младшую сестричку Ниночку положили на одни носилки, и сдали в морг. Двух дорогих своих покойниц мама сдала, думая, что мы умерли. Ниночка действительно где-то в Орехово-Зуеве в братских могилах похоронена. А со мной чудо произошло. Я или задышала, или зашевелилась, не знаю. А в морге огромное количество покойников лежало: ленинградцев – очень слабых – вывозили тысячами. Кто-то увидел, что девочка очнулась. В общем, пришла я в себя уже в больнице. Ходить не могла. Помню, что мне дали коляску, я ездила в колясочке. Из-за обморожения хотели на обеих ножках ампутировать пальчики. Но на левой как-то зажило, а на правой у меня с тех пор нет пальцев. Пролежала я 3 месяца – очень слабенькая была.