Мои друзья святые. Рассказы о святых и верующих - Горбачева Наталья Борисовна - Страница 32

– Нет, вот скажи еще, ты правда веришь, что рай есть?

– Да как же ему не быть? Конечно, есть, – как всегда убежденно на эту тему ответила я.

– Какая же у тебя вера! – воскликнула она с похвалой. – Ни секунды не сомневаешься?

– Ни пол секунды!

– Ну ты-то в рай попадешь, – определила Ольга Ивановна. – Попадешь…

– Да и вы попадете, ОльгИванн… За доброту вашу.

– Не… – замотала она головой. – Я великая грешница.

– А я что – нет? И все же надеюсь исправиться, с Божией помощью, – вздохнула я. – Вот опять Бог испытывает.

– Ты столько всего знаешь. А мы что? Темные.

– Вы лично, ОльгИванн, светлые, как раз для рая…

– Ой, как хочется-то туда… – сказала Ольга Ивановна так, как другие хотят, например, купить остров или дворец. – Знаешь, если с тобою в рай, я согласна!

Как же так – чужие люди роднее своих! А ведь и об этом Христос сказал: «кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь»[34]. Этой мыслью проникнуто все новозаветное учение: духовное родство выше кровного.

– Паша свое духовное родство со мной продал за чечевичную похлебку, – сказала я вслух. – И что теперь мне делать?

– Что-что… Давай по последней рюмочке. Дай Бог ему разума, а про здоровье его теперь сказать ничего не могу!

Уговорили мы красивую бутылку, немного отлегло. Но в свой дом идти не хотелось. Я почувствовала, что намерения у моих близких родственников серьезные. Началась необъявленная война.

– Это тебе за твои книжки, – заключила Ольга Ивановна. – Думаешь, приятно дьяволам, что читают эти книжки люди и про Бога узнают? Мне б вот было б неприятно… если б я дьяволом была!

И мы с ней согласно захохотали.

– «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах»[35], – процитировала я Евангелие.

– Ну, вот видишь, Господь такое и предрек, – сказала Ольга Ивановна.

– Ведь они мне родственники, самые близкие родственники…

– Ну что ж, что родственники. «Враги человеку домашние его»[36].

– Ну как же враги! Почему? – снова потекли мои слезы.

– Почему-почему? А потому что в Бога не верят, а в своих дьяволов, – жестко ответила Ольга Ивановна. – Эти дьяволы их и научают, чтоб на верующего человека наскакивали.

– Да… читаем вот мы Евангелие, вроде все понятно. А как в жизни применить, поди разбери.

– Успокойся и живи как прежде. Вот когда Паша тебе сам скажет: уходи…

– Если он взял не принадлежащее ему, считай, уже высказался. Сестра всего лишь озвучила общий настрой.

– Да… – вздохнула Ольга Ивановна. – Вроде образованные, а где ж их хваленый ум? Слышали, наверно, что на чужом несчастье своего счастья не построишь… Ай-яй. Он же тебе крестник. Даже в голову не могу вложить, как решился против крестной матери пойти. А что если Бог против него двинется? Ты сильно-то не переживай, помни, что сказал тебе старец.

– Про что? – тяжело вздохнула я. – Он много чего говорил.

– Ну что все святые, о которых ты писала, – твои друзья. Говорил?

– Было дело, – вздохнула я, не понимая, к чему Ольга Ивановна клонит.

– Так вот: друзья в обиду не дают. И я тебе повторяю: приходи ко мне жить, если уж невмоготу совсем, как-нибудь уместимся. А чего? Три комнаты в доме.

Это истина: настоящие друзья в беде помогут. Но святые не сразу бросились мне на помощь. Они – небожители и лучше знают, что человеку полезней. По пословице, обещанного я три года ждала. А за это время на практике изучала, каково это, когда «поносят вас и гонят и всячески неправедно злословят» за Христа, да еще родственники. Не день и не два, годы… И только когда ты совсем отчаиваешься, наступает вдруг обещанное Богом «блаженство».

Родственники перестали мной интересоваться, даже о моем дне рождения забыли. В Москву доходили слухи, что в областном городе, где все они жили, среди друзей сестры распространяется новое известие, что «я окончательно стала себе на уме и совершенно невыносима в обиходе, что у меня головокружение от литуспеха, что считаю себя гением, никого поэтому не замечаю и ни с кем не считаюсь; жить со мной стало совершенно невозможно». Слухи я не опровергала – что толку, а вот следствие их я предугадывала: оправдать в глазах общественности рейдерский захват дачи. Если бы мне сказали еще год назад, что такое возможно в моем семействе сочла бы за бред. Но, к сожалению, был прав Достоевский: «…если Бога нет, то все позволено»… Непрестанно молясь о вразумлении родственников, просила я о том молиться и старца: ждала, что, если не сестра, то Паша с Татой опомнятся… Но ничуть не бывало, ситуация только накалялась.

Я все-таки приезжала на любимую березовскую дачу. Три лета там никто не жил, потому что дети племянников, мои двоюродные внуки, были еще маленькими. Дом разваливался дальше. Однажды приехал Паша, чтобы подчинить крышу: даже не поздоровавшись со мной, он вел себя так, будто меня в доме не было. Приезжала и Тата с ребенком и мужем, и они тоже вели себя со мной так, будто я загостившаяся дальняя родственница. Сердце мое разрывалось на части, я не понимала, чем заслужила такое обращение. Два-три раза за лето посещали Березово сестра с сожителем-мужем. Смысл наших «бесед» сводился единственно к устрашению: никто меня на даче терпеть не намерен. Несомненно, злобу сестры подпитывал бес. Не сестра, бес гнал меня из Березова, и она не понимала, что является злым орудием в его руках. Гнал, потому что было это единственное место, где мне удавалось восстанавливать силы, чтобы продолжать писать про новых святых, потому что летом пела я в церковном хоре у отца Онисима, потому что многие из наших березовских развернулись к Богу, стали посещать церковь, в чем была и моя посильная заслуга. Жизнь и карьера моя в Москве наладились. Только березовской дачей и оставалось лукавому шантажировать меня. Любила я летнее Березово, как никакое другое место, и не оставляла надежды, что все равно с Божией помощью родственники образумятся. И в этой надежде я тоже прошла несколько степеней: я и терпела, и молилась, и надолго переставала за них молиться, писала какие-то им письма, ненавидела их и жалела, и жаждала, чтобы Бог посильнее наказал их. Понять это было можно: после второго лета я уехала в Москву в предынфарктном состоянии. Так познавала я свою душу.

Березовские жители сочувствовали мне и очень не хотели, чтобы я уезжала насовсем. Ольга Ивановна сочувствовала, как всегда, больше всех. Но переходить к ней совсем на летнее жительство – это все-таки был не выход: во-первых, родня к ней приезжала, во-вторых, у нас это было не принято, а главное – я все-таки пыталась отстоять какую-то правду. И я скучала без родных… но им было без меня нескучно. Березовские возмущались произволом и советовали купить себе отдельный дом, потому что жить мне спокойно родственники все равно не дадут. К тому все шло, я и сама это понимала… и не принимала. Да и денег на другой дом не было, и в Березове никто не продавал, а в другом месте я не хотела – душа моя прикипела к нему.

Старец из Псково-Печерского монастыря знал о моем горе, ничего не объяснял, три года только покачивал головой, молился.

– Выдерживает вас Господь… Как хорошее вино, – наконец однажды сказал он.

– Как же трудно этому вину доходить до кондиции! – воскликнула я со слезой.

– «И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше»[37], – еще прибавил батюшка. – Вот какой у старого вина вкус будет…

Я все-таки до последнего надеялась на какое-то примирение… но Господь судил иначе.

Крепкая Ольга Ивановна, перешагнув восьмидесятилетний рубеж, за одно лето сдала и на Крестовоздвижение после двадцатидневной комы скончалась. Это была грусть так грусть…