Дневник. Том 2 - де Гонкур Жюль - Страница 148

картины города по какому-либо тщательно продуманному

плану; фрагментарный Париж, возникающий из рисунков ху

дожника вперемежку с фотографически точной прозой писа

теля. < . . . >

Понедельник, 19 января.

Вот что типично для этих скандинавских женщин, женщин

Ибсена: смешение наивности их натуры, софистики ума и раз

вращенности сердца.

Как раз в тот момент, когда я писал мадемуазель Зеллер, что

боюсь ответа цензуры, мне принесли депешу от Ажальбера,

гласившую: «Девка Элиза» запрещена». Право, нельзя сказать,

что я из породы удачников!

Вторник, 20 января.

Ко мне заходит Ажальбер, вид у него удрученный. Он гово

рит, что премьера обещала пройти с успехом, что еще на

кануне было продано сто сорок кресел в оркестре; затем он

красноречиво расписывает, как огорчены были женщины, заня

тые в пьесе, в особенности бедняжка Но, не присутствовавшая

на первой репетиции, когда ей было объявлено, на фоне декора

ций «Девки Элизы», что сейчас начнут репетировать «Смерть

герцога Энгиенского» *.

Ох уж этот театр с его постоянными треволнениями, сменой

надежд и разочарований, которые способны доконать вас! Но

вот после обеда тучи начинают рассеиваться, ибо Антуан те

леграммой извещает меня, что вечером он надеется порадовать

меня великой новостью.

Впрочем, я уверен, что никакой великой новости не будет и

что мои надежды напрасны.

Четверг, 22 января.

После всех этих дней, когда надежда то возникала, то обма

нывала, я получаю наконец письмо от Ажальбера; он сообщает

мне, что Буржуа, министр внутренних дел, официально отказал

в снятий запрещения и что в субботу Мильеран сделает за

прос. Выступая, он прочитает отрывок из книги Ива Гюйо о

проституции, где тот с похвалой отзывается о «Девке Элизе», —

сам же Ив Гюйо, — министр чего-то в нынешнем министерстве.

33*

515

Упорное нежелание разрешить пьесу к постановке, хотя и

была какая-то минута колебания, объясняется, должно быть,

тем, что министр чувствует поддержку со стороны Карно, кото

рый самовольно отменил утренние представления «Жермини

Ласерте» — так было угодно нашему республиканскому вла

дыке.

Пятница, 23 января.

Да, как я уже говорил, Сарсе, настоящий душегуб, под

ручный убийцы, вроде средневекового оруженосца, всегда гото

вый просунуть свой подлый нож в щель между латами и заре

зать упавшего с коня воина. Если кто-нибудь кричит: «Бей!» —

то будьте уверены, из-за его спины Сарсе кричит: «Режь!» *

Так он действовал по отношению к коммунарам после их пора

жения. Так он действовал и по отношению к священникам,

когда их начали преследовать. И вот теперь после довольно без

вредной заметки о «Девке Элизе» он сочиняет разгромнейшую

статью о пьесе, чтобы благопристойно дать министру и цен

зуре оружие для ее запрещения *. Вот гнусная и низкая

душонка!

Сегодня мне вдруг захотелось дать интервью, и я быстро за

писываю мысли, которые хотел бы развить.

В о п р о с . Это запрещение было неожиданным для вас?

Я. Нет. И все же... Видите ли, при монархическом режиме

это было бы в порядке вещей; но при республиканском прави

тельстве подобные меры могут лишь вызвать иронию и позаба

вить скептика... Однако рассмотрим все по порядку. У нас сей

час есть президент, который, может быть, сам по себе вполне по

рядочный человек, но являет собой воплощение ничтожества и

своим избранием обязан тому, что все признают это ничтоже

ство, — к тому же этот президент такой скромник... Далее, у нас

есть палата представителей, которая является представительст

вом провинциальной медиократии... Ибо в наши дни Париж

томится под гнетом невежества так называемых великих людей

из захолустных городишек. Раньше, когда в палате было больше

парижан, и среди них, конечно, находились посредственности,

но серенький парижанин чем-то похож на наших недалеких

юнцов из дипломатического ведомства, которые, скитаясь по

разным столицам и вращаясь среди умнейших людей, через не

которое время теряют кое-что от своей серости.

И вот этот господин, предержащий исполнительную власть,

и эти провинциальные медиократы, страдающие своего

рода литературным шовинизмом, хотят, чтобы трагедия при-

516

надлежала только им, — да, они хотят захватить благородного

героя... Но так как интерес публики от императоров и царей

античности перешел к маркизам XVII и XVIII веков, а потом

от маркизов к богатым буржуа XIX века, то они ждут, чтобы

драма остановилась именно на этом благородном герое нашего

времени и не спускалась еще ниже.

Эти люди и не подозревают, что полтораста лет тому назад,

когда Мариво издавал свой роман «Марианна», ему указывали,

что публику могут занимать только похождения дворян; и Ма

риво был вынужден написать предисловие *, в котором разъ

яснял, почему для него представляет интерес то, что обществен

ное мнение именовало низменными буржуазными приключе

ниями, и утверждал, что люди с философским складом ума и

не являющиеся жертвой социальных предрассудков, не без удо

вольствия откроют для себя женщину в какой-нибудь торговке

полотном.

Ну что ж, с тех пор прошло полтораста лет, быть может, че

ловеку «с философским складом ума», в духе Мариво, не воз

браняется ныне снизойти до служанки, до сброшенной на дно

жизни проститутки. И я заявляю, что, несмотря на запрещение

«Девки Элизы», несмотря на недоброжелательность, которую

глава правительства выказал по отношению к «Жермини Ла-

серте», не пройдет и двадцати лет, как обе эти пьесы будут ста

виться ничуть не меньше, чем пьесы с императорами, марки

зами и богатыми буржуа.

Суббота, 31 января.

Смакую следующее объявление в «Фонаре»: *

«Девка Элиза», драма, запрещенная цензурой, пользуется

большим успехом. Первый тираж в 300 000 экземпляров быстро

разошелся. Мы вынуждены предпринять новое издание».

Это объявление в «Фонаре» и оглушительные выкрики га

зетчиков на всех улицах Парижа — тут есть над чем призаду

маться Ажальберу.

Пятница, 6 февраля.

Сегодня вечером появилась разгромная, учтиво-разгромная

статья; называется она: «По поводу «Мемуаров знатного чело

века». Изо всех писателей, которым перевалило за пятьдесят,

больше всего наскакивают сейчас на меня. Похоже, что я

больше всех мешаю символистской братии, этим юным красно

баям, морочить людей!

517

Вторник, 17 февраля.

Со стороны Гюисманса было бы глубоким заблуждением ду

мать, что он становится писателем-спиритуалистом *. Разве

может быть спиритуалистом писатель с таким красочным, таким

великолепно материалистическим стилем? Настоящим спири

туалистом может стать лишь тот, кто пишет серым языком... Но

боже мой, зачем привязывать себя целиком и полностью только

к натуралистическому или только к спиритуалистическому ла

герю? Разве создание такой пьесы, как «Жермини Ласерте»,

помешало созданию «Госпожи Жервезе»? < . . . >

Среда, 18 февраля.

Хорошо, даже отлично, написан роман Гюисманса, напе

чатанный в «Эко де Пари». Нас не часто балуют в газетах та

кого рода прозой, и читать ее, едва проснувшись, — истинное

наслаждение. Сочный язык, за которым кроется мысль, — мысль,

родственная моей, но доведенная до крайности, — такова уж

особенность этого автора, он и в крайностях всегда артистичен.

Вторник, 3 марта.

<...> На днях Доде шутя сказал: «Если бы в моих произ