Как я изменил свою жизнь к лучшему - Литвинов Сергей - Страница 30

Мать Анна, помяни в своих молитвах меня – и наш прекрасный русский язык, мое владение которым спасло нас от дубины народного гнева, зачаровав простого русского парня Серегу.

И Серегу помяни, и Мешкова.

Надеюсь, живы.

Сверкащий камень

Лариса Рубальская, поэт-песенник, прозаик, переводчик с японского

Помню, как в послевоенном дворе мы, дети, искали «сверкащий камень». Да-да, именно сверкащий – так мы говорили. Это были небольшие кусочки то ли мрамора, то ли булыжника, мы находили их на улице, чиркали друг об друга и высекались искорки. Они сверкали в наших ладошках, не обжигая, и казалось, озаряли нас каким-то сказочным огнем. И вот так же я потихоньку-понемногу всю жизнь чиркаю мысленно прекрасные камешки, и искорки превращаются в стихи и рассказы. И ничего волшебнее для меня на свете нет.

– Митрофанова, покажи-ка грацию – в маленьком клубе, разместившемся в полуподвальном помещении дома с осыпающейся штукатуркой, где занимался наш танцевальный кружок, – командовал «балетмейстер». Он сам себя так обозначил. Он выделял эту Митрофанову за какую-то там плавность движений. И Митрофанова плыла лебедью под музыку, несущуюся с пластинки. Под эту музыку лучше бы было плясать Барыню или Цыганочку, какой там лебедь! Но Танька эта, дылда тощая, на цыпочки вставала, чтобы балетмейстеру угодить. Он был вообще-то хороший дядька, фронтовик. А до войны мечтал танцевать в Большом театре, а мечтать перестал, когда его ранило в ногу. И нога не сгибалась – какие уж тут танцы. Какие-какие? А вот такие – в клубе девчонок обучать. Он и слова балетные знал – батман, плие… После Митрофановой хвалил за гибкость рук Жаворонкову, за музыкальность Белову и так всех по очереди. А до меня эта очередь никак не доходила. Получалось, что я хуже всех. Я расстраивалась и, чуть не плача, просила: «А мне-то что продемонстрировать?» Балетмейстер ойкал, и, чтоб меня не обижать говорил – а ты, Лариса, покажи-ка нам настроение! И тут я пускалась в пляс – руки вместе, руки врозь, чечеточку путаную ногами, веревочку тоже – ножка за ножку. А лицом делала разные радостные гримасы, и все наши лебедушки моим настроением заражались, и учитель танцев радовался тоже.

Теперь я понимаю, что еще тогда, в далекие годы, я никаких надежд не подавала. Первая от хвоста. Но если нужно было настроение создать, то тут я пригождалась. И стало это для меня такой наукой: «Делай только то, за что тебя хвалят».

Бабушка с дедушкой мной гордились почему-то и объясняли всем, что я вундеркинд. У нас во дворе это слово замысловатое никто особенно не понимал. Но бабушка-то моя, Марьвасильна, в гимназии когда-то училась и знала много такого, чего никто, кроме нее, во всем дворе и слыхом не слыхивал. Вундеркинд, то есть я, как все дети, вставал при гостях на табуретку, складывал ручки на груди, глазки закатывал и декламировал «Однажды в студеную зимнюю пору». Причем при словах «был сильный мороз» так жмурился, что у всех, кто его, то есть меня, слушал, мороз этот просто шел по коже. Да, кстати, вундеркинду в ту пору было около трех лет.

А других талантов у меня не было совсем. И достигший школьного возраста вундеркинд оказался туповатым ребенком. И чем старше я становилась, тем непосильнее происходил процесс моего обучения. Ни одна наука мной не усваивалась. Я приводила в бешенство учителей, потому что им приходилось тратить на меня время, объясняя то, что все остальные уже давным-давно усвоили. Получать хотя бы тройки мне помогала наша сердобольная отличница Ритка, сидящая за первой партой. Она подсказывала мне громким шепотом правильные ответы и давала списывать контрольные. Учителя смотрели на это сквозь пальцы, потому что второгодники им были не нужны – РОНО требовал хорошую статистику. «На осень» я оставалась три раза – то по физике, то по химии, то по алгебре. Но все-таки я не была последним человеком в школе, потому что учеба учебой, но ведь бывали и утренники, а потом и вечера с танцами. И вот тут я – главная. «Рубала, покажи настроение» – и я показывала. Все свои умения – и стихи с выражением, и танцы – ножки веревочкой. Одним словом, целый концерт могла одна устроить. Даже учителям нравилось. «Если бы она так же училась… – сокрушались они вслух и сочувственно смотрели на мою маму: – «Куда ж дочка-то ваша после школы пойдет? Ах, в институт? Да туда таких не принимают. А-а-а, машинисткой устроится? – вот это правильно. Это ее потолок».

На выпускном Ритка танцевала со Славиком. А я ей завидовала. Потому что в моей тетрадке, в которой я составляла мужской идеал моей мечты, такие тетрадки были у всех девочек нашего класса, был изображен именно этот Славик – и рост в сантиметрах, и вес в килограммах, и цвет волос и глаз. Даже идеал этот у меня букву Л не выговаривал, говоря вместо нее В – шоковад, вампочка, шкова. Ну, сами понимаете, с кого был идеал полностью списан.

Славик, кстати, до золотой медали чуть-чуть не дотянул, а серебряную, конечно, получил. Так что они пара – отличники, умники оба. Идеал мой к ней щекой прижался, она вся красная стала. А я дура дурой, танцевать никто не приглашает, кому я нужна – опять на осень – в одиннадцатом-то классе.

Подружка моя, Наташка, сразу после выпускного с Витькой из параллельного класса расписалась и через полгода Катьку родила. Осенью почти все наши студентами в институты свои потопали, а я по призванию и по способностям – машинисткой.

Дальше, как говорится, шли годы, шли годы. Я, как муха, так и висела на своем «потолке». Правда, он чуть-чуть менялся. Но все равно оставался на одной высоте – машинистка, корректор, библиотекарша. Со своими школьными ребятами я почти не встречалась. Один только раз Наташку видела – мы в магазине, в очереди в кассу стояли, расплачиваться. У нее Катька на руках была, кошелек доставать неудобно. Ну вот я и заплатила за нее. Поговорить-то не получилось – Катька орала как резаная.

Я жизнь свою сравниваю с винтовой лестницей. Сто раз повернуть надо, пока наверх поднимешься. Если, конечно, сил и дыханья хватит. А еще она похожа на детскую игру – помните, такую – бросаешь кубик, сколько на нем точечек выпадет – от шести до одной. И по игровому полю – то вперед и вверх, то назад откатишься – смотря на какую картинку попадешь. Но, представляете, хоть мой кубик никогда не выпадал на шесть, а в основном на один или изредка на два, но назад я ни разу не откатилась. Потихоньку – вперед, вперед, вверх.

Сидели мы как-то с девчонками в машбюро после работы и про жизнь разговаривали. Каждая историю свою рассказывала. Безрадостные и безнадежные истории таких же «мух на потолке», как я. Что ни жизнь – то авария. Да и у меня тоже история была такая, что лет пятьдесят назад я ее решила забыть, и эту тайну мою так до сих пор никто и не знает. А когда до меня очередь исповедоваться дошла, я устроила, как теперь говорят, такое шоу – с песнями, стихами, танцами, что девчонки все про свои аварии забыли и слушали, что встречаюсь я с настоящим принцем, правда, африканским. И что мы с ним скоро поженимся, и в свадебное путешествие поедем на слоне.

И будет у меня дворец под пальмами, и тысяча слуг. Вот буквально доработаю до зарплаты, и с принцем своим прямо к нему на родину, с родителями знакомиться. А хотите знать, что я тогда пела и танцевала? Да песню и танец африканского племени. В общем, по домам расходились все в очень хорошем настроении. Даже те, кто мне не особенно и поверил.

Учеба в заочном педагогическом институте трудной не была. А практика в школе мне как раз очень понравилась – я десятиклассникам Маяковского преподавала. И не разбирала, как тогда было принято, по образам и художественной ценности, а выучила все его поэмы наизусть и ребятам читала. «ЦаРРям двоРРРец постРРРоил РРРастРРРелли»… – раскатывала я, и ребятам было, судя по всему, интересно. Потому что потом, когда я их спрашивала, они мне отвечали, читая строки наизусть. А потом мы после уроков сидели еще долго, и я читала им свои любимые стихи. И никто не ушел, даже мальчишки. Настроение у всех было классное.