Князь Трубецкой - Золотько Александр Карлович - Страница 24

— То есть когда идет сражение — все можно? И убивать, и калечить, если кто из мирных подвернется — сам виноват, нечего было лезть… Так? А вот помимо сражения, когда сталкиваешься с неприятелем, так нельзя?..

— Ну как вы не поймете?! — восклицает — именно «восклицает», как писали в ремарках старых пьес, — Чуев. — Вы становитесь убийцей. Насильником и убийцей.

— Это вы не поймете, господин ротмистр, что война не имеет пауз. Не имеет. И воевать нужно каждую минуту, каждое мгновение…

— Воевать! Воевать, Сергей Петрович, а не живодерствовать…

— То есть дождаться, пока вражеский обоз подойдет, вывести своих людей, построить, дождаться, когда супостат тоже строй в порядок приведет, и вот тогда, обменявшись залпами мушкетов, двинуться в штыковую? Или пустить своих кавалеристов в атаку? — Трубецкой с интересом рассматривает раскрасневшееся лицо ротмистра. — Я правильно себе представляю законную тактику засады?

— Нет, зачем же так? Подпустить поближе, залп, потом — в атаку, пока противник не пришел в себя, больше одного залпа ведь все равно в засаде не получится, и себя дымом выдашь, и этим же пороховым дымом себя ослепишь…

— То есть убить без предупреждения — можно?

— Можно, — уверенно отвечает гусар.

— И часового зарезать можно, чтобы не мешал?

— Конечно.

— И пленного допросить?

— Да… То есть… Ну как допросить… Турка, скажем, и прижечь можно, турок дикий, варвар, страха смерти не знает. Вот его, как животное, и можно… А француз и сам все скажет.

— Да? То есть наш с вами знакомец капитан Люмьер все скажет в случае чего? Или его покойный сержант?

На этот довод ротмистр не возразил ничего. Потому что нет у него ответа, понимает, что ничего не рассказали бы ему ни Люмьер, ни сержант. В смысле — просто так не рассказали, пришлось бы из них выбивать или вырывать каждое слово — с мясом, с кровью… Это Чуев понимал, но вот экспресс-допрос по методике спецназа у ротмистра вызвал абсолютное неприятие. Эти двое дозорных поляков, принявших переодетого Трубецкого за сына своего пана на дороге к поместью Комарницкого…

Казалось бы, что уж естественнее на войне: берешь двоих, выбираешь самого сильного и стойкого… и убиваешь его на глазах у второго. Ничего не спрашиваешь, не требуешь — просто убиваешь самым мучительным из доступных способов. Так, чтобы второй, тот, что послабее, был рядом, чтобы капли крови до него долетали, чтобы приглушенные кляпом стоны доносились, чтобы телом своим чувствовал судороги умирающего. И после этого — быстро задаешь интересующие тебя вопросы, и тот, что послабее, тот, кого не мучили, все рассказывает. Торопливо, с желанием, даже не задумываясь над тем, что его ждет впереди… вернее, зная, что впереди смерть, но без мучений… только бы без мучений, господи!

Чуев тогда возле дороги не выдержал — отошел в сторону. А потом молчал все время, пока ехали до поместья Комарницкого. А солдаты, которых они освободили перед этим, к происходящему отнеслись гораздо спокойнее. В конце концов, в плену у мародеров они тоже всякое видели. Да и барину виднее… И если барин разрешает, то почему бы и самому не попробовать?

Сорока стрекотала не переставая, летела вдоль дороги и оповещала всех обитателей леса о чужаках. Трубецкой поднял руку, к нему ужом под низкие ветки кустарника скользнул Антип.

— Сигнал подавай, — тихо сказал князь.

— Понял, — с ударением на второй слог ответил мальчишка и застрекотал, словно белка. Два раза и после перерыва — еще раз. Приготовиться. Сейчас мужики продирают глаза, проверяют оружие…

Трубецкой спохватился, глянул на полку замка — порох был на месте и вроде не отсырел. Эту охотничью винтовку князь вывез вместе с арсеналом из дома пана Комарницкого. Заряжать ее было и долго, и муторно, пуля в нарезы вбивалась плотно, перезарядить винтовку во время боя после первого выстрела никак не успеть, но зато точность, в разы превосходящая пехотный мушкет, компенсировала все остальные неудобства. Еще била винтовка втрое дальше, чем мушкет, но в лесу это было, в общем, без разницы.

Место для засады они выбрали неплохое, возле дороги был густой подлесок, способный скрыть не только небольшой отряд Трубецкого, но и эскадрон-другой гусар Изюмского полка, если бы этот эскадрон имелся под рукой.

Стрелять можно было почти в упор, метров с десяти, но это значило также, что залп будет один, и если противник сразу не шарахнется и не побежит, то могут возникнуть проблемы. Нет, пути отхода на всякий случай были подготовлены, кони стояли неподалеку и телеги для мужиков, но отступление будет означать, что все было затеяно впустую, не принесет прибыли и заодно может сказаться на авторитете предводителя.

Трубецкой расположился на повороте лесной дороги, мог видеть длинный, метров в сто, отрезок прямо перед собой и еще метров пятьдесят дороги влево, до следующего поворота. Антип снова подполз к князю, положил три охотничьих ружья, осмотрел замки и курки. Толковый паренек, ему бы образования… Если переживет эту войну, то нужно будет…

Из лесу появился солдат. Серые штаны, синий мундир. Кивера нет, на голове смешная bonnet de police — фуражная шапка, похожая на высокую пилотку со свисающим набок «языком». В походе французы свои кивера и медвежьи шапки держали в промасленных мешках, чтобы, не дай бог, не повредить всю эту красоту, а то вдруг битва, а ты, как лох последний, без парадного головного убора. Хотя слова «лох» тут, кроме Трубецкого, никто не знал. Анахронизм, мать его…

— Ружья перенеси, — сказал Трубецкой, не отрывая взгляда от дороги.

— Ага! — Антип утащил оружие в сторону, на запасную позицию.

За первым солдатом появилось еще четверо, потом выползла первая повозка. Крытая, запряженная шестеркой цугом. И, похоже, тяжело груженная.

Просто мечта партизана, а не повозка. Идет она вслед за войсками, значит, в ней либо провизия, либо снаряжение — захватить и поделить. Или продать, а деньги поделить. Всего-то делов — шугануть немногочисленную охрану.

Вторая фура, третья… И всего с десяток человек возле них. Даже разведчика вперед не выслали, дурачье…

До переднего солдата — пятьдесят метров.

Трубецкой взвел курок. Прицелился.

Болтливые, неосторожные французы. На самом деле — чего в них стрелять, нужно просто выйти на дорогу в лучших традициях Робин Гуда, назваться: это, мол, я — Je prince Troubetzkoy. И французы побегут. Сдаваться, скорее всего, не будут, а вот броситься врассыпную — уже бывало неоднократно.

Сработало тогда, может сработать и сейчас. А нерасторопных и туповатых, тех, кого мужики схватят, — тех можно будет и казнить, образцово-показательно казнить, благо, ротмистр в отъезде…

Можно разглядеть глаза передового француза. У него в руке трубка, идиллические клубы табачного дыма, неторопливая походка… У него даже оружия нет, во всяком случае, мушкета не видно. Болтается полусабля на перевязи.

А не слишком ли все просто? Как-то так все складывается… Как по писаному.

К дороге князь сегодня взял с собой только полтора десятка мужиков, даже солдат, прибившихся к его отряду, оставил в лагере. Пустяковое дело, да и мужикам пора привыкать к звуку пальбы.

Тридцать метров до головного француза. Да что ж он как заведенный? Затяжка, два шага, выдох. И снова — затяжка, два шага…

Сидящий на козлах первой фуры француз также выглядит беззаботным. Достал флягу, открыл, хлебнул из нее, закрыл, спрятал куда-то возле ног, а через полминуты — снова достал и снова отхлебнул. И старательно поморщился, видно, что пьет не воду, а нечто крепкое. Может — коньяк, может, грапу какую-нибудь или даже местную сивуху…

Надо что-то решать.

Первый выстрел — за Трубецким. Если он не выстрелит, то нападение не состоится. И если не лежит у князя душа начинать свалку, то так тому и быть… Или просто устал князь?

— Ты как, князь, устал? — спросил себя Трубецкой.