Семейщина - Чернев Илья - Страница 68

— Не шуми… не шуми ты!.. Давай потащим в избу… в избу…

Он метался вокруг телеги, словно не знал, с какого боку подойти к Мартьяну. Наконец он торопко ухватил закряхтевшего от боли председателя под мышки и с помощью Мартьянихи внес в избу.

На широкой кровати Мартьян приоткрыл глаза, с трудом выдохнул:

— Горит… шкура горит.

Мартьяниха быстро расстегнула мужу ворот, начала осторожно стягивать мокрую рубаху.

— Что такое подеялось-то? — не переставая работать ловкими пальцами, спросила она.

— Да то и подеялось… Курили вместе, а он и сунься… Запьянел до этого, голова, должно, закружилась, споткнулся — и вниз… Заревет как!.. Я его за шиворот… Водой из ведра окатил… Скорей за конем… Завалил его на телегу, да и сюда… Вот те Христос, я тут ни при чем. Промешкайся я чуть, сварился бы насмерть. Дивья еще, зараз его выдернул… — точно прыгал по кочкам непокладистых слов Дементей Иваныч, и пальцы его дрожали.

Он заспешил, наскоро взмахнул двуперстием, попрощался, Мартьяниха не удерживала его, поглощенная свалившимся на ее голову несчастьем. Она, казалось, не слушала, что говорит Дементей, и не заметила, как выскользнул он за дверь. Она все еще возилась с мокрой рубахой, упрямо прилипающей к обожженному телу.

— Бедынька! — охала она: под рубахой показалась пузырчато-розовая грудь с потрескавшейся местами кожей.

От неосторожного прикосновения к этой воспаленной, будто спадающей коже, Мартьян протяжно мычал, скрипел зубами.

— Ничо, ничо! — успокаивала она его. — Потерпи. Счас к коровам на задний двор сбегаю… Счас легше станет. Потерпи… Сивку-то Дементей Иваныч привел. А куда же дружок твой, Алдоха, делся? Ведь он на Сивке за тобою на Тугнуй бегал, — озадаченно добавила она.

На третий день Мартьяну Алексеевичу стало невмоготу, он дышал часто, прерывисто, с хрипом, — вот-вот отдаст богу душу. Он лежал в кути, за бурой вылинялой занавеской, — чтоб приходящие люди не увидали случайно, рассуждала Мартьяниха. Ему было жарко под тяжелым бараньим тулупом, он то и дело сбрасывал его к ногам. Уже совсем отрезвевший, — только голову ломило нестерпимо, — Мартьян болезненнее прежнего ощущал ожог. Зудящей, неутихающей болью горело лицо, руки, ноги, грудь. Дышать было трудно, будто в избе не хватало воздуха…

— Как бы не помер, — украдкой заглядывая в куть, плакала Мартьяниха: смерть, казалось ей, кружит уже над ее мужиком.

После обеда она сбегала к Алдохе. Старик пришел, молча глянул на мечущегося Мартьяна, покачал головою, велел запрягать Сивку:

— В Хонхолой за фершалом поеду…

К вечеру Алдоха привез фельдшера. Тот самый, что пользовал раненого Федота, сутулый и низкорослый, фельдшер приказал перенести больного из кути на кровать, бережно раздеть.

Вздев на нос очки в белой оправе, лекарь подошел к кровати. Голый Мартьян не шелохнулся. Даже видавший виды фельдшер опешил: на обожженных участках кожи темнела засохшая корка густо намазанного коровьего помета, и человек казался закованным в ржавые листы железа. Их было так много, этих листов, что тело меж ними белело сеткою причудливых полосок.

— Вы что… с ума сошли?! — обернулся фельдшер к Мартьянихе. — Сейчас же горячей воды…

— Баба, она и есть баба, — в оправданье Мартьянихи вставил свое слово Алдоха. — Где ей было уму-разуму набраться… Ты лучше скажи, — снизил он голос, — живой-то останется?

— Ничего нельзя сказать, ничего нельзя сказать, — разводя руками, шепотом ответил фельдшер.

— Больше половины коже обожжено… В этих случаях медицина бессильна. Вся надежда на организм.

Орудуя теплой водой, марлей, какими-то щипцами, распаривая коросты, фельдшер срывал с Мартьяна кусок помета за куском. Потом он смазал опаленные места пахучей мазью, кое-где наложил белые повязки. Мартьян терпеливо покряхтывал.

— Вся надежда на организм, — подымая голову от кровати, повторил фельдшер.

Он дал Мартьянихе подробнейшие наставления, как ухаживать за больным, и стал складывать свои инструменты.

6

После той злополучной ночи Дементей Иваныч стал будто другим человеком. Ох и перевернуло же его! От носа к бороде, по щекам, легли глубокие складки, в голубых глазах зажглись искры упрямой злости, — постоянная Дементеева смешинка словно выпорхнула из глаз. Широкое лицо подернулось серой тенью, движения стали резкими и торопливыми. И уж не засмеется, как бывало, Дементей Иваныч, и балагурное слово не слетает с языка — словно разом, за одну ночь, порастерял он всю свою ласковость и веселость.

Будто подменили мужика, враз подменили. Домашние не могли не заметить этой разительной перемены. Павловна не знала, что и придумать, и вздыхала:

— Иваныч, ровно лиходей какой след тебе вынул… или с сглазу?

Дементей отмалчивался.

Он шел на задний двор, помогал Василию и внучатам чистить стайки, брал лопату, до устали наваливал назьмом воз за возом, — в работе, в непрестанном движении думал потопить неистребимую свою тревогу. Филат и Еким везли навоз в поле, а он оставался во дворе, искал новое занятье. Он предпочитал оставаться дома, не показываться на людях, совсем никуда не отлучался в эти первые дни после несчастья с председателем Mapтьяном.

Копаясь на задах, Дементей Иваныч часто подымал голову, настораживался, — ему слышался стук калитки. Он все ждал: вот-вот придут за ним, обливался холодным потом, мучился, шептал:

— Придут… не придут?.. Все едино теперь!

И за ним пришли. Однажды прибежала на зады Хамаида:

— Батюшка, к нам Алдоха заявился. Тебя спрашивает. Дементей Иваныч вздрогнул, молча пошагал за снохой.

Алдоха сидел терпеливо на лавке, при появлении хозяина не спеша поднялся навстречу, вперил в него пронзительные черные глаза:

— Какой беды натворил ты, Дементей!

— Помер, что ли? — глухо произнес Дементей Иваныч.

— Вот уж сразу и помер… Рано ты в могилу кладешь, — недобрым смехом засмеялся Алдоха.

— Да я не кладу. Что мне класть… оказия! — смутился Дементей Иваныч.

— Вам перста в рот не суй… — желчно сказал Алдоха. — Скажи, как он у тебя очутился, как у вас там эта беда стряслась? Все выкладывай, без утайки.

— Какая может быть утайка… Таиться нечего.

— Рассказывай, — не спуская с Дементея испытующих глаз, приказал Алдоха.

— Улеглись мы этта спать. Вдруг — стук под окном. Кто бы это? Выхожу… А он на своем Сивке пьяным-пьяный, без шапки… Чо за притча, думаю, отродясь с Мартьяном Алексеевичем такого не бывало. Ну, потащил он меня во двор, стал вина требовать… — Дементей Иваныч запнулся.

— Ну, — поторопил нетерпеливо Алдоха.

— Вот и ну… Довелось, раз человек Христом-богом просит, уважить. Пошли мы в Кандабай… в баню… стал я курить самогонку. Он себе дремлет на лавке, а я курю… Хотел уважить… Проснулся он, — то ли выйти пожелал, то ли что. И как его угораздило, ума не приложу… Запнулся он спьяну ли, что ли… Как загремит в кадушку, в самый кипяток… Ну, я за ним, за шиворот… за руки его… — Дементей Иваныч задыхался.

— А не врешь? — презрительно сморщился Алдоха.

— Да ты что… Вот те крест! — подался назад Дементей Иваныч, и лицо у него пошло бурыми пятнами.

Алдоха поднялся с лавки, не крестя лба, надвинул до бровей шапку:

— Счастье твое, Дементей, что он толком сказать не может. Подождем, покуда очухается. Тогда сызнова стребуем тебя… Стребуем, не бойсь, не поглядим на твое богачество!

— Да ты што грозишь мне? — вскипел Дементей Иваныч. — Не я, он бы…

— Не ты, Мартьян не попал бы к тебе в самогон, — оборвал Алдоха. — Ты эту самогонную канитель прекрати, а то до волости доведу. Там не так с тобой за это дело поговорят… Прощай покуда…

Близко к полуночи запылала старая Дементеева баня в Кандабае. При полном безветрии огненный столб прямо и высоко поднялся над пустым двором… Соседи сбежались с ведрами, с топорами, раскатали баню по бревнышку. Внутри все выгорело, железные части самогонной машины потрескались от жара, переплелись в бесформенную груду металла.