Семейщина - Чернев Илья - Страница 57

По опыту прошлых лет зная, что на деревню пришла беда, Дементей Иваныч запряг после обеда Капелюху и поехал Тугнуй — проведать овец.

Степь казалась унылой, грустные серые тени легли на ее травы, на крутые сопки, на хмарное, без просвета, небо. До заимкв надо было проехать верст двенадцать, через всю тугнуйскую долину. Зябко кутаясь в тулуп, хмурясь от режущего ветра, Дементей Иваныч то и дело бормотал:

— Ну, погода!

Темные серпы ласточек-каменушек низко, над самой землею, расчерчивали степь, со свистом носились вокруг телеги.

Резво добежала Капелюха по мягкому ковру низкорослой ворсистой мычки до тугнуйской речушки и остановилась. Дементей Иваныч стегнул лошадь, но она решительно отказывалась ступать в пенный поток, боязливо пятилась.

Дементей Иваныч слез с телеги, прошел взад-вперед по берегу, потыкал кнутовищем в мутную ревущую пену вздувшейся речушки, потом решительно повел Капелюху к воде, вскочил на телегу, хлестнул кобылу по спине бичом. Угрузнув по ступицу, колеса зашуршали по донной гальке, забрызгала во все стороны плескучая студеная вода.

— Ну, Тугнуй! — оглядываясь назад, сказал Дементей Иваныч. — Ну, речка, язви ее! То пересохнет, то…

За речкой шли мохнатые и кочкастые топи, потом засолоненные гуджиры, солонцы, на которых в былые времена караулил он диких коз, высыхающие тугнуйские озерки, — раздолье куликов и уток, а потом суходол, поросший седым ковылем… Все это было теперь мокро, выглядело тоскливо. Дальше дорога вздымалась неприметно в гору, вправо оставались бурятские улусы, влево, в падушке, замелькали заимки… Долго ковыляла телега Дементея Иваныча, прежде чем добрался он до стада.

— Всё ли в сохранности? — еще издали закричал он пастуху.

— Бог покуда милует. В кучу жмутся, друг к дружке. Экая стужа! — ответил тот.

Все овцы Дементея Иваныча были целы…

Взглянув слипающимися от дремоты глазами на темное небо, он решил, что за ночь ничего дурного не случится, и пошел к пастухам укладываться.

Ночью ветер окрепчал, и по склонам сопок, поверху, будто кто потряс снежным сыпучим рукавом. Утром, увидав белые макушки гладких сопок, Дементей Иваныч, не чуя под собою ног, побежал в гору, к загону, огороженному высоченным, от волков, дощатым заплотом.

Дрожа от холода, овцы падали на стылую землю. Они уже не могли щипать заиндевелую каляную траву. Тонкие их ноги, словно подкашивались.

— Что же вы вниз до зимовьюшки не гнали! — заорал Дементей Иваныч на пастухов. — Пониже теплее, дурни вы!..

Но он напрасно кричал: его овцы не пострадали. Он без труда отделил их от общего стада и погнал в зимовье. Тревога его разом пропала.

Овцы бежали вниз, жалобно блеяли. Лишь одна барануха, поотстав, вытянулась на траве, часто-часто забрыкала ногами… Дементей Иваныч приказал пастухам поднять ее, на руках тащить до зимовья.

В зимовье барануху укутали тулупами, но она судорожно поводила ногами, и мелкая неостановимая дрожь колыхала ее большое тело.

— Однако, хана? — спросил Дементей Иваныч. — Не лучше ли прирезать, пока не опоздали?

Седой пастух, дед Самоха, покачал головою, посоветовал:

— Вези ты ее скорее домой. Может, в теплой избе и выходишь.

Дементей Иваныч укрыл барануху дерюжкой, перенес в телегу и поехал.

— Сколь их перемерзло в ночь! Да еще померзнет. Твоих-то загнали, нужды нет. А у сестрицы Ахимьи Ивановны три иргешка враз… — сокрушался Самоха.

Но Дементею Иванычу уже не было дела до чужих овец, на них он и не глянул. Он заспешил домой, сумрачно оглядываясь на белые плеши сопок, — вершины их были густо посыпаны снегом…

Теплота избы не помогла околевающей баранухе. Дементей Иваныч вынес ее к сараю и полоснул ножом по горлу.

— Оказия! Кровь, чисто, не бежит! — изумился Дементей Иваныч.

— Да она уснула, чо ж побежит, — подтрунила над отцом Дарушка.

— Ту ты! Сбрехнула!.. — цыкнул он.

— Чо ж не сбрехнула! Кто такую исть станет!..

Вся семья отказалась есть барануху: мертвую скотину грех резать, и всегда такое мясо сбывали братским. Барануху ели только сам Дементей Иваныч с городским племянником.

— Адали братские! — смеялись над ними за столом.

— А вас завидки берут? — отшучивался Дементей Иваныч, довольный тем, что при общей беде не понес он никакого урона да ест еще вдоволь баранину. — Кушать с нами!.. Кто ж не дает?

— Пошто не дает… грех! — ерепенилась Дарушка. — Смотрите, заикается вам с этой баранухи.

— Ничего! — балагурил Дементей Иваныч. — Бог пронесет — конь провезет…

Три дня лежал снег на широких макушках лобастых затугнуйских сопок, три дня стояла ветреная стужа, и люди кутались в шубы. На целую неделю растянулось ненастье.

А потом глянуло развеселое солнце, подняло над степью свою золотую улыбку, и в этой лучистой улыбке разом погасла тоска людей, скука, ожидание вёдра… Травы на Тугнуе зазеленели еще ярче, нестерпимей, и по-прежнему зеленоватый шатер невозмутимых небес раскинулся от края до края, и все заблестело, засверкало, будто отмытое дождем-проливнем, будто очищенное хватким морозом.

10

В погожие сенокосные дни на деревню потянулись с фронта отпускники и дезертиры. Они несли с собой разноречивые толки: наших побил японец, в Читу не пустил, откинул, отшвырнул, как ребятишек, да тут же замиренья попросил.

Зачем замиряться, когда можно было в два счета доконать красных, — ломал голову Дементей Иваныч. И не один он, — все справные мужики, уставщик Ипат, умный Покаля, разводили руками. Вздумал было Дементей Иваныч порасспросить об этой задаче очкастого городского племяша, — тот только загадочно улыбался.

— Как он их покнул в лоб! Как завернул вспять! Некогда было поди штаны вытрясать, — не вытерпел Дементей Иваныч в ответ на эту улыбку и заскрежетал зубами.

Тут бы и порадоваться, что отстоял японец Читу и сохранил надежду-атамана, но нет, видно, не бывать настоящей радости, приходится решать по-иному: не хочет вызволять японец крестьянство из красной беды.

Так и решил на сей раз Дементей Иваныч, и тревога его была столь очевидна, что Павловна спрашивала по ночам, прижимаясь к мужу под одеялом:

— Какая дума тебя долит, Дементеюшка? Дементей Иваныч только горестно крякал. Возвращение Федота, — событие само по себе родительскому сердцу приятное, — не только не утишило тревоги, но с первых же дней стало источником новой горечи, новой заботы: браво-то браво слушать россказни Федота, как он в Чите на конюшне орудовал, да как их японец пугнул, но надобно подумать и о том, как схоронить храбреца-дезертира от докучливого председателя Мартьяна. Вершно бегал Мартьян Алексеевич по деревне, заставлял солдат бумаги показывать, дезертиров ловил с понятыми.

— Чо ему неймется, анафеме! — наливались злобой никольцы. Уж кто-то ночью ахнул на задах, через огородные прясла, по Мартьяну из трехлинейки, — мимо проскочила пуля, цел-невредим остался бешеный председатель.

Дезертиры бежали на заимки, на дальние покосы, на Обор. Федота, пока в председателевы лапы не попался, Дементей Иваныч решил спровадить к деду на полустанок, а там всем семейством они подадутся на Учир, в такие места сено косить уметутся, — сам антихрист не сыщет.

Так и сделали. Кто что худое скажет: сенокос упускать нельзя… Дементей Иваныч, Василий, Федот и Мишка, короткошеий отродок Павловны, уехали до свету на Обор.

Иван Финогеныч уже совсем оправился, на ноги поднялся. Мало того: приехавшие застали его за работой — старик с Ермишкой обкашивали с двух сторон низину, что между излучиной речки и огородом.

— Добро, — вместо приветствия закричал Дементей Иваныч, — коня к этому покосу не запрягать, из окошка косить впору!

Иван Финогеныч не остался в долгу. Опустив литовку на полувзмахе, он ответил, оглядывая телеги, в которых было больше гужей, чем кос:

— С хворости мне только энтот покос и под стать… А вы косить? Или охотиться? Или, может, на войну какую собрались?