Хроники Нарнии. Том 2 - Льюис Клайв Стейплз - Страница 44

— Шторм? Какой шторм?

Дриниан разразился смехом и проревел:

— Молодой господин, оказывается, отменный шутник! Надо же сказать такое! Шторм! Это самая прекрасная погода, какой только можно пожелать на море!

— Это кто такой? — заканючил Юстас. — Прогоните его отсюда! От его рева у меня голова чуть не раскололась!

— Я принесла тебе лекарство, Юстас, — сказала Люси. — Тебе сразу же станет легче.

— О-о-ох! Говорят вам, уйдите вы все, оставьте меня в покое!

Тем не менее Люси удалось влить ему в рот капельку из своей бутылочки. И хотя он, конечно же, заявил, что это жуткая гадость (запах, распространившийся по каюте, когда Люси открыла пробочку, был просто восхитителен), но цвет его лица сразу сменился с зеленого на нормальный. Судя по всему, через мгновение он уже почувствовал себя лучше, потому что больше не скулил, не жаловался на шторм и свою больную голову. Но зато совсем другим тоном, сухо и категорично, потребовал, чтобы они немедленно пристали к берегу. Далее он заявил, что в первом же порту “подаст на всех на них жалобу британскому консулу” и что им не следует воображать, будто “это незаконное похищение пройдет для них даром”.

Но тут Рипишиппи, все время пристально разглядывающий его, осведомился, что это за “жалоба” такая, и попросил уточнить, кому он намерен ее подать: может быть, это какой-то новый неизвестный ему — Рипишиппи — порядок вызова на поединок... Храбрый Юстас сник и забормотал:

— Не обращайте внимания... я сам не понимаю, что говорю...

Тем не менее настроение у него улучшилось настолько, что он даже благосклонно принял их заверение, будто сейчас они плывут к самой близкой суше, какая им известна, на самой большой скорости, какая возможна для парусного судна при таком ветре. Он даже позволил себя убедить, что сейчас они никак не могут доставить его в Кембридж, где живет дядя Гарольд. По крайней мере, проделать им это сейчас не легче, чем переправить его на Луну. Уяснив наконец этот пункт, Юстас с мрачным видом согласился переодеться, а потом вместе со всеми вышел на палубу.

Экскурсия продолжалась. На палубе все было знакомым по изображению на заветной картине: мачта с алым парусом, фигура дракона... Но Каспиан показал им кое-что новенькое. Они и предположить не могли, что внутри драконьей шеи на маленьком мостике стоял впередсмотрящий и вглядывался вдаль через раскрытую пасть чудовища.

Потом экскурсанты забрались на самый верх мачты — на смотровую площадку. И надо признаться, почувствовали себя там не очень-то уютно, когда их начало раскачивать во все стороны, а палуба показалась совсем маленькой и очень далекой. Всем пришла в голову одна и та же невеселенькая мысль: если вдруг они сорвутся отсюда, то лишь при самом счастливом стечении обстоятельств упадут на палубу, а не в море. И это еще вопрос, можно ли считать падение с мачты на палубу удачей. Спустившись, они подошли к Ринсу. Он вместе с другим моряком стоял на вахте у огромного штурвала, а позади них вздымался вверх позолоченный драконий хвост, вдоль него, с внутренней стороны, оказывается, шла скамей¬ка. Они прочли название корабля: “Утренняя заря”.

Конечно, “Утреннюю зарю” нельзя и сравнивать с нашими теперешними кораблями. Она была намного скромнее даже тех галер, дромундов, каравелл и галеонов, что строились в Нарнии, когда Люси и Эдмунд были там королями под верховной властью Короля Питера. Но, как вы, наверно, помните, предки Каспиана не любили моря и даже побаивались его. За время их правления и мореходство, и кораблестроение в Нарнии пришли в совершеннейший упадок. Например, когда его дядя, король-узурпатор Мираз, послал семерых лордов исследовать восточные моря, им пришлось купить гальмианский корабль и нанять гальмианских моряков. Взойдя на престол, Каспиан начал понемногу, но настойчиво, приучать нарнианцев к морю. “Утренняя заря” считалась лучшим из кораблей, которые они успели построить за эти три года. Она была такой маленькой, что между мачтой и носом корабля могли разместиться лишь корабельная шлюпка у одного борта и клетка для кур у другого. (Увидав кур, Люси, конечно, принялась их кормить). Для палубной каюты места уже не оставалось. Но зато “Утренняя заря” отличалась удачными для своего размера пропорциями и замечательной красотой; моряки не без основания называли ее между собой “леди”. Ее линии были совершенны, краски чисты, а каждая балка, канат или даже гвоздь были сделаны с редким тщанием и изяществом.

Юстасу, разумеется, корабль совершенно не понравился, и он хвастливо и самодовольно болтал про всякие лайнеры, моторные яхты, авианосцы и субмарины. Не выдержав, Эдмунд презрительно фыркнул себе под нос:

— Как будто ты в этом хоть чуточку разбираешься!

Зато Эдмунд и Люси были в восторге от корабля. Облазив его сверху донизу, они вернулись в каюту Люси и увидели стол; уже накрытый к ужину.

В иллюминаторе во всю западную часть неба алым пламенем пылал закат. Вдруг с новой силой они ощутили легкий живой трепет “Утренней зари”, вкус соли на губах и с замиранием сердца подумали о неведомых землях, поджидающих путешественников у восточных пределов мира. Люси охватило такое счастье, которое невозможно выразить словами.

Зато чувства Юстаса мы можем передать словами и даже его собственными. Когда им принесли одежду, просушенную и вычищенную, первое, что он сделал — вытащил из кармана курточки записную книжку и уселся писать дневник. Эту книжечку он постоянно носил с собой — там были переписаны все его марки. Юстаса мало что интересовало, кроме собственной персоны, но для марок он делал исключение и потому всегда носил с собою полный каталог своих сокровищ. Знакомясь, он всегда, назвав свое имя, первым делом осведомлялся, не собирает ли его собеседник марки; получив утвердительный ответ, сразу говорил:

— Я могу предложить кое-что для обмена. А что есть у вас?

Поняв, что на корабле ему не повезло и с марками, он решил использовать черную книжечку в качестве дневника. И вот как он его начал:

“7 августа. Если все это не жуткий сон, то я провел уже целых двадцать четыре часа на борту этого дрянного суденышка. Все время штормит, и мне приходится благодарить небо уже за то, что морская болезнь прошла. Огромные волны то и дело накатываются на нас, и я уже не раз видел собственными глазами, как эта лодка была готова совсем затонуть под их напором. Остальные делают вид, что ничего не замечают, и я никак не пойму, что бы это значило. Может быть, они просто делают вид, что такие храбрые; а может, прав старина Гарольд, говоривший, что заурядные люди из трусости не желают признавать самых очевидных фактов. Не знаю, трусливые или нет, но в том, что они сумасшедшие, не может быть никаких сомнений. Иначе они бы не додумались выйти в открытое море на таком дрянном суденышке. Внутри, разумеется, все совершеннейший примитив: ни приличного салона, ни радио, ни ванных, ни кресел на палубе. Мне пришлось таскаться по нему весь вчерашний вечер, и меня буквально мутило, когда этот самый Каспиан показывал свою игрушечную лодчонку с таким самодовольством, как будто это, по меньшей мере, сама "Куин Мери".

Я пытался объяснить, какими бывают настоящие корабли. Но он до такой степени невежествен, что даже не понял, о чем я хотел ему сказать. Л. и Э., разумеется, меня не поддержали. Допускаю, что такая малявка, как Люси, может просто не понимать, в какой мы опасности, но вот Эдмунд... Он просто подлизывается к К., как и все остальные. Он называет этого К королем и все время обращается к нему не иначе как “ваше величество”. Я, конечно, сразу отказался от этого цирка и заявил, что по убеждениям я — республиканец. Каспиан лишь спросил меня, что означает это слово. Похоже, он совершеннейший невежда и не знает ничего на свете.

Я, конечно, мог бы и не говорить о том, что мне отвели самую скверную каюту, какая нашлась на этой посудине. Настоящая тюрьма! А Люси, между прочим, получила в свое распоряжение отдельную каюту на палубе. Довольно миленькая комнатка, разумеется, по сравнению со всеми остальными. Когда я поинтересовался, почему так вышло, К. сказал мне только, что Л. — девчонка, как он выразился, “леди". Я пытался втолковать ему то, что мне говорила Альберта: такие штучки лишь унижают девчонок, но К. просто тупица, до него опять ничего не дошло! Он, конечно, мог бы принять во внимание хотя бы следующее: если мне придется прожить в этой дыре хоть несколько дней, то я непременно заболею. А еще Э. убеждает меня, что я не имею никакого права ворчать: К. уступил Л. свою каюту. Как будто от этого моя становится не такой тесной и скверной! Да, чуть не забыл: тут есть какая-то тварь вроде мыши, только огромная и разговаривает. Ведет она себя вызывающе нагло. Остальные, если им это нравится, могут, конечно, спускать ей все ее выходки, но, если она посмеет еще раз обойтись так со мной, я накручу ей хвост. Еда здесь, разумеется, просто отвратительная."