Драмы - Штейн Александр - Страница 48

Позднышев. Было.

Ленин. С кем?

Позднышев. С сыном.

Ленин ( с изумлением). Ваш?

Позднышев. Мой. Единственный.

Пауза.

Ленин. Лед в заливе — мягкий?

Позднышев. Полыньи, трещины. Неделька, другая — вскроется.

Ленин. Да, спешить, спешить. Завтра, на съезде, на секретном заседании изложите все конкретные обстоятельства, чтобы стало ясно, как действовать, и чтобы стало всем ясно — медлить преступно... Сколько ему лет?

Позднышев. Девятнадцать.

Ленин. А как зовут?

Позднышев. Иван. Иван Гордеич. Упустил я его, Владимир Ильич.

Ленин. Упустили. Не вы один. И не его одного. А знаете, что главное? В экономике, в политике, во всем? Не упускать. И не трусить, сказать, если — упустили. Не трусить! Во всем. И в военном деле — тоже. Вот почему нельзя медлить с наступлением на Кронштадт. И вот почему, милейший товарищ Позднышев, вам надо будет туда вернуться. Вернуться, немедля. Вы сумеете.

Убежденные побеждают. А к тюрьме, где арестованные, надо подойти внезапно, скрытно, чтобы не успели... Ну вам пора — нам обоим нужно успеть хорошенько выспаться... Давайте я вам пропуск подпишу. Что поделаешь? Жестокая наша судьба. Суровая. Революция — не Невский проспект. До завтра.

Позднышев. До завтра, Владимир Ильич. (Уходит).

Ленин тихонько выходит в другую комнату, возвращается с пледом, с подушкой, устраивается в кресле, полулежит, прикрыв ноги пледом.

Ленин. Раз, два, три, четыре... Уснуть, уснуть, уснуть, уснуть. Не могу, не могу, не могу, не могу. Обух велел считать до ста и гнать вон все мысли. Вон, вон! Если думать — о пустяках, только. О пустяках, пустяках, пустяках. Пять, шесть, семь... Милейший человек и как врач недурен. Хотя и революционер. Успел выучиться — когда же? Восемь, девять, десять... Выступать мне — в утреннем или вечернем? Одиннадцать... В вечернем. Не думать, не думать. Сын — член контрреволюционного ревкома. Драма, да. Трагедия. Всего объема трагедии мне, очевидно, не постичь. Нет сына. А если б был, мог бы стать таким? Не знаю, не думаю, ну а — вдруг? Не думаю. Не думать, не думать, не думать. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Несчастные кронштадтцы. А почему, собственно, несчастные? Ножом в спину. Кого жалеть? И все-таки несчастные кронштадтцы. Все подвести к уроку Кронштадта. Все, от начала до конца. Кронштадт все осветил как молния. Экономика весны двадцать первого превратилась в политику, вот суть. Вот грозная суть. Наша трагедия. Мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть нагляднее, чем я. Не думать, иначе не смогу выступать. Почему я так волнуюсь перед выступлением, всегда — волнуюсь? Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать... Лед. Восемнадцать... Что — лед? Позднышев сказал. Лед — мягкий. Неделя, другая — вскроется, к Кронштадту не подойдешь. О пустяках. Познышев или Позднышев? Забыл спросить. Какие, однако, есть фамилии. У Чехова — Капитон Иваныч Чирий. Дьякон Катакомбов. Акушерка Розалия Осиповна Аромат. Какая прелесть. Кажется, у Чехова же один действительный статский советник взглянул на ландшафт и сказал: какое красивое отправление природы. (Хохочет). Тсс, Надю разбужу. Спит? Притворяется? Спешить. Спешить. Залив вскроется, будет поздно. Британские корабли в Ревеле, ждут. Подавить, надо подавить, пока не вскроется лед. И Савинков уже там, в Ревеле. Ждет. Ах... Эсеры. Пулю бы надо вынуть из шеи, все откладываю. А надо. Может, оттого и не сплю? Обух говорит, свинцовое отравление. Возраст, батенька, возраст. В Швейцариито и я, простите за выражение, дрыхал, и Надя — не отставала. Так называемым богатырским сном. Особенно когда покатаешься на велосипеде. Надя, Надя плоха. Все хуже и хуже. Восемнадцать... Нет, восемнадцать уже было. Дворянин Дрекольев. Тоже из Чехова? Девятнадцать, двадцать, двадцать один... Дворяне Дрекольевы уже наготове. Сколько эмигрантов за границей? Два миллиона? А фон Рилькен уже в самом Кронштадте — это архисущественно. Маленькая передвижка власти, чуть-чуть — и фон Дрекольевы уже тут как тут. Несчастные кронштадтцы. Советы без коммунистов. А с кем? Пространство не терпит пустоты, милейшие. С кем? Мы уйдем, придут фон Дрекольевы. Либо мы, либо они. Третьего не дано и не бывает. Придут. И тогда террор. Черная сотня, виселицы, человечество будет отброшено назад на многие десятилетия. Считать, считать. Двадцать один — было? Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре... Двадцать пять... Террор. Не мы его начали. Нас вынудили. Мы ответили. Террором на террор. Дыбенко и Ворошилову — чтобы карали только зачинщиков. Впрочем, зачинщики — убегут. Первыми... Бедный Позднышев. (Встал, пошел к окну). Белым-бело. Последний снег, что ли? Трудно будет Тухачевскому. На льду нельзя окапываться. Трещины, полыньи, слабость льда для тяжелой артиллерии, огонь с фортов.

Белогвардейщина учла все. Спешит. Уснуть, уснуть, иначе сорву речь. (Идет к дивану, по дороге заглядывает в дверь, на цыпочках отходит). По-моему, хитрит. Дышит неестественно. (Погрустнел). А я думал, бессонница — участь анемичных барышень. Или — рефлектирующих интеллигентов. У Нади — переутомление. А у меня? Старость вульгарис? (Ложится). Сколько лет Тухачевскому? Двадцать семь... Этот — спит. Неужели так-таки у Обуха ничего не получится? Сколько там было? Двадцать пять? Тридцать? Уже тридцать, а ни в одном глазу. Пять, шесть, семь, восемь, девять... Сорок... (Зевнул). Действует? Может, об охоте? Самая красивая — на вальдшнепов. Ну и на тетеревов. Только надо уметь чуфыкать, как они. Вот у Крыленко получается, у Рудзутака получается, у егеря получается, а у меня никак, ну никак. А если говорить честно, что для меня главное на охоте? Два дня не слышать телефонных звонков. Чуф-чуф-чуф. Не выходит. Об охоте, об охоте, только об охоте. Куропатки — зимою они совсем белые, мимикрия. Красиво, изумительно. А как же, когда пойдут на лед? Шинели, бушлаты, все же это будет чернеть на белом снегу! Накрыть наступающих бойцов белыми простынями. Уснуть, уснуть. Простыни, простыни. Где взять? У буржуазии. Это уж дело Дзержинского. Взаймы. До лучших времен, господа, уж простите великодушно. А нелегко будет Тухачевскому заставить людей сойти на лед. Под пушки. Заставить? Нельзя. Убедить. Убедить. Убеждать могут только убежденные. Партийцы. (Остановился перед книжным шкафом, разглядывает книги, взял тетрадь). Что это? Ах, Надин дневник. Все ведет? Потихоньку? А возьму да прочитаю. (Смеется). И узнаю все про себя. Не буду, не буду. (Прячет дневник, разводит руками, смеется). Как-никак дворянское воспитание. Снова начать, что ли? Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять... Милейший доктор Обух, по-моему, вы обанкротились... Стихи, что ли, вспоминать? «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Кржижановский свихнулся на Блоке, готов декламировать его даже вместо доклада о ГОЭЛРО. «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Вы понимаете? Объясните. Я не понимаю. Милейший Глеб обвиняет не Блока — мои отсталые вкусы. Очень может быть. «Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Понимаю. А почему Христос ведет революционный патруль по метельному Питеру? (Разводит руками). Пардон! А лифт-то в Совнаркоме — починили! Действует — третий день! Чудеса-то! Партийцы, деля опасность, обязаны спуститься на лед. Деля опасность... Партийцы! А идеи съезда превратятся в материальную силу, которая в свою очередь — овладеет неприступной крепостью! Внести сегодня же на обсуждение делегаций... всего съезда... Петроградцы? Поддержат. Москвичи — поддержат... Уральцы... Сибиряки... Сколько делегатов на лед? Съезд решит. Сто. Не для командования — рядовыми бойцами. В каждый полк. В каждую штурмовую роту. Двести. Предоставить каждой делегации возможность выбора, кого послать. Нужен совет военных, имеющих опыт. Двести участников съезда. Сегодня же. Продукты, хлеб, всё — в поезде, медлить нельзя. Двести пятьдесят. Триста. Съезд решит. Убежденные коммунисты принесут на лед революционную убежденность. И свою жизнь. И решат судьбу Кронштадта. А значит — судьбу революции! Триста пятьдесят. Почти половину съезда. (Идет к телефону). Соедините меня, пожалуйста, с Петроградом.