Жизнь продолжается. Записки врача - Дорогова Евгения - Страница 3

Дедушка родился в большом селе Тамбовской губернии, окруженном лесом, на берегу реки Иловай. Незадолго до его рождения родители еще оставались в числе тысячи душ крепостных крестьян помещика Часовникова.

В семнадцатилетнем возрасте дед женился на шестнадцатилетней односельчанке. Она славилась в округе своей красотой, статью и умом. По словам родственников, невеста отказалась от многих женихов, сватавших ее, выбрав красавца Митрофана. На свадебные подарки сельчан молодые купили лошадь,

заплатив за нее целых два рубля. С этого момента началась их счастливая, но впоследствии трагичная и тяжелая семейная жизнь.

В молодости дед служил солдатом, поэтому еще до всеобщего советского образования мог читать и писать. Благодаря своему природному уму и трудолюбию им с бабушкой удалось создать счастливую семью с шестнадцатью детьми. Из-за крепкого крестьянского хозяйства в тридцатых годах дедушка был раскулачен и сослан на Соловки. Бабушка последовала за ним, семья разрушилась. Дед, глава такой семьи, считал себя невиновным и, невзирая ни на какие мучения и преграды, старался доказать это властям. Двое его старших сыновей геройски погибли в Германскую войну, третий сын вернулся в село инвалидом, четвертый сын — комсомолец — погиб на ударной стройке. Судьбу двух младших сыновей в ту пору он еще не знал. Один из них погиб в 1942 году на фронте, второй вернулся больным из немецкого плена.

Я была дошкольницей, когда старики неожиданно вернулись из Соловецкой ссылки в Москву по вызову всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина. Помню, провожая дедушку к нему на прием, все плакали, не чая больше увидеть его живым. Однако вскоре он вернулся к нам и громко объявил: «Слава Богу! Новая власть состоит не из одних дураков!» Перед ним извинились, вернули избирательные права, вернули дом и еще сохранившееся имущество, сняли судимость.

Вернувшись в свой большой кирпичный дом, дедушка две трети его отдал искалеченному на Германской войне сыну. Невестка получила звание «Мать-героиня», так как родила двенадцать детей. Сам хозяин — дед — поместился в торце дома, оборудовав уютную квартирку из двух комнат, кухни и чулана. Нашлось место и для моей постели. В отгороженной части двора он вырыл свой колодец, развел десятки кур и уток, а также поселил две козы.

Козы были особенные — дрессированные. Ко времени дойки они входили по очереди в комнату, где их ждала бабушка, сидя на табуретке, и прыгали на лавку. Бабушка ловко их доила. Этому искусству по велению деда должна была научиться и я. Но дело было нелегким. Со старой белой козой контакт состоялся. Молодая же, серая, верткая и шалая, мне не подчинялась. Вскочив на лавку, она бешеным взглядом косилась на меня и, улучив момент, рогом или копытом ловко выбивала миску с молоком из моих рук. Дедушка то смеялся, то ругался: «Учись у бабушки. Она — царь-баба, потому что все знает и умеет, не то что городские кривляки-мамзели!» В ответ бабушка возмущенно возражала: «Да что ты, старый! Наша-то внученька какие книжки читает и из ружья стреляет!» Затем она плакала, обнимая меня, а дед, ненароком смахнув слезу, гладил внучку по голове.

В первый день нашего с бабушкой приезда он собрал у себя всех внуков. Незнакомые разновозрастные мальчики и девочки еле поместились в его комнатках. Едва ли он отличал Кольку от Сёмки или Маньку от Доманьки, но с грозным видом объявил: «Это ваша сестра Женя. Она городская, ученая, но слабая. Велю ее защищать и оберегать!» Затем выбрал двух моих ровесниц: Нину от дяди Николая и Нину от тети Наташи, велел взять меня с двух сторон за руки и еще более грозно сказал: «Ходить так: всегда втроем, во всем друг другу помогать!» (Крепкая, искренняя дружба связывала нас до конца их дней.) Мои документы дедушка отнес в школу и в сельсовет.

На следующее утро сестры уже ждали меня. Надев на мой городской сарафан старую бабушкину кофту с рукавами, на голову белый платок, взяв за руки, как велел дед, они повели меня на работу, начинающуюся со школы. Наш отряд будущего шестого класса возглавляла молодая учительница. Когда все собрались в школе, обнаружилось, что на моих ногах надеты сандалии. Все засмеялись. Ведь мы шли полоть просо, а сорняки вырывали из земли со всей корневой системой, сыпучий чернозем забивал обувь, если это не сапоги, и ее приходилось снимать. Под смех и шутки мои сандалии повесили на гвоздь у школьной доски. Пришлось мне первый раз в жизни идти босиком, невзирая на состояние дороги. Ребята оценили мое мужество и всячески старались помочь. С этого момента я обрела в их лице товарищей и друзей.

Очень стараясь не отставать, с двухсторонней помощью сестер я смогла выполнить работу только до обеда. Отряд вернулся в школу. Здесь каждому из нас вручили по буханке черного хлеба и отправили по домам с тем, чтобы после отдыха в два часа дня снова явиться на работу. Вечером мои нежные руки и босые ноги распухли. Бабушка не пустила меня на работу, намазала их чем-то и, охая, уложила меня спать до следующего утра. Прошло какое-то время, когда, преодолевая мучения и боль, я научилась свободно ходить босиком и не отставать от ребят в работе.

Село, состоящее более чем из шестисот домов, лишившееся рабочей силы, технических средств и привычного уклада жизни, стояло на грани анархии и катастрофы. Но, на общее счастье, среди нас находились два пожилых, мудрых человека: председатель колхоза — старый большевик, честный и храбрый человек, и мой дедушка. Оба они прошли тяжелейшую жизненную школу, начиная с царских тюрем для революционеров и Соловков для раскулаченных. Оба были уважаемы и почитаемы сельчанами.

Забыв, а скорее всего, простив друг другу прошлые трагедии и ошибки, они принялись наводить в селе свой твердый порядок, не обсуждая его с властями.

Практически у всего населения денег вообще не было. Не было никаких пенсий, пособий, карточек. За работу в колхозе плата полагалась в конце года в зависимости от ранее учтенных трудодней, но ее платить было нечем, так как вся колхозная продукция прямо с полей увозилась для фронта.

По-прежнему учетчицы отмечали в тетрадках трудодни, но плата за труд нелегально выдавалась ежедневно той продукцией, которую создавали работавшие. Официально председатель этого не знал. Продукты распределяли сами отряды: честно, «по совести». Жадность считалась преступной и наказывалась. Каждую крошку продуктов мы экономили для фронта. Сельские ребята были патриотами своей Родины и искренне старались помочь чем могли в борьбе с врагом.

Без выходных и праздников трудились школьные отряды и женщины. Даже первые классы что-то собирали, сортировали, подносили. Работая в поле, никто не считался со временем весь световой день. По этим неписаным законам я ежедневно могла унести с собой старикам или младшим, бедствующим родственникам не более двух килограммов разных овощей, не более килограмма зерновых: гороха, фасоли, ячменя, подсолнухов или других семян. Голод в селе не наступил, и нормативные поставки фронту выполнялись. Основной «валютой» стала спасительная для всех буханка черного хлеба.

Дед, как бывший солдат, сплотил вокруг себя подростков пятнадцати-шестнадцати лет во главе с одним из внуков. Их неофициальный отряд, наподобие тимуровцев или дружинников, защищал вдов и детей, следил, нет ли каких шпионов, охранял продукты. Сам дедушка постоянно навещал своих солдаток-дочерей, вдовиц-снох, оказывая им физическую и моральную помощь. Приходя к внукам, дед не оставлял их без поддержки. Как правило, это был кулёчек дефицитнейшей соли и бутылочка-четвертинка с каким-то горючим. Оно служило нам вместо электричества. При свете крепкого фитилька, горевшего без копоти (наверное, это было лампадное масло), в тяжелейшую зиму 1941/42 годов мы в избах, занесенных снегом до самых крыш, увлеченно читали русскую и зарубежную художественную литературу из прекрасной клубной библиотеки. В лютые морозы работы в полях прекращались, и тогда, откапывая друг у друга двери домов, мы собирались на учебу в нетопленной школе. Из всей школьной программы шестого класса я помню только «Песнь о вещем Олеге».