Женщины в игре без правил - Щербакова Галина Николаевна - Страница 23

Но что хорошо годится в народе, ну никоим образом не прохонже в ситуации с пока еще родной женой. И в этом случае тоже. Катя усекла все мгновенно, поняла, что дернула за нитку главную, что сейчас ее потянуть как следует, глядишь, клубочек и развяжется.

– Ты дурак! – сказала она ему. – Я ее не знаю, но мне хватит образования и ума понять старую даму в климактерическом экстазе. Как же ей в тебя не вцепиться! Как же ей не выдать тебе страсть, чтобы ты сдурел. Ты же знаешь, что самое вкусное на дне сковородки. Ты соскребаешь остатки, дорогой, а потом уткнешься в железку. Ну и что ты будешь делать с высушенным ее телом, когда тебе самому будет не хватать соков?

Катя начинала как бы со своего уязвленного самолюбия. Потом непринужденно переходила к беспокойству о здоровье Кулачева и была убеждена: это самое то. Она даже успела сообразить, что сейчас начнет «третью тему», и она тоже будет беспроигрышной…

– …Ну была бы она знаменитой артисткой, я бы поняла. Мужчины слабы и тщеславны. Но она рядовая из рядовых журналисток, которую через год выпихнут на пенсию без печали и воздыханий. Что с тобой, дорогой? Она даже собой нехороша. Мне сказали, что у нее плохие зубы и плоские ноги.

Катя даже сочувственно приблизилась к Кулачеву, который сидел над ящиком с обувью. Она хорошо видела, как широко наступает сухая степь во все стороны от его макушки. У нее даже возникло что-то материнское – обнять, прижать, покачать дурачка-несмышленыша.

Она сделала шаг вперед, а Кулачев резко поднялся, и они оказались почти в объятиях друг друга невольной волей движений.

Кулачев держал в руках женщину, которую знал наизусть. Он ее когда-то любил, мечтал обладать, он был на седьмом небе, когда это случилось, он знал все ее ухищрения, знал, как у нее гнется спина и как она не любит, когда он задерживается в ней хотя бы лишнюю минутку. В ней секундно возникало отвращение, и она норовила избавиться от него, оттолкнуть, вытолкнуть, отгородиться, убежать, и должно было пройти время, чтоб из насытившейся и жаждущей убийства самки вылупилась обычная женщина, которая потянется, потом поежится, потом ляжет поперек кровати и уснет крепко до самого утра.

Кулачев был благодарным Живущим. Он не затаптывал свои вчерашние следы, он их, случалось, стыдился, но оставлял жить в себе. «Для вкуса жизни», – говорил он.

Сейчас впервые ему захотелось убить прошлое вместе с этой женщиной, что обвисла в его руках. Не просто не помнить, не знать прошлое, а уничтожить вместе с собой, вот был Кулачев и нету, но чтоб и ее не было тоже.

– Вот видишь, – сказала Катя, принимая дрожание его рук за чувство к себе. Она не подозревала, что обозналась в темноте коридора и не признала ненависть, а признала ту, до которой всего шаг. Но попробуй его сделать!

– Вот видишь, – сказала она, – твои руки меня хорошо помнят и хорошо держат.

Кулачев оттолкнул жену.

– Я бы тебя убил, – сказал он. – Я не знаю ничего адекватного той гнусности и пошлости, которую ты тут несла.

Он стал засовывать в пакет кеды, в которых пытался «бегать от инфаркта».

– Я ухожу совсем, – говорил он. – За вещами приеду на днях. Тогда же оставлю ключи. Я ничего не возьму и все оставляю. Условие одно: никогда больше ты не будешь делиться со мной своими соображениями. Ни о чем. Ни обо мне. Ни о ком другом. Мне ничего не жаль, – сказал Кулачев. – Хотя час тому назад было жаль. Все! – И он хлопнул дверью.

Катя села на стул, что стоял у них в передней, и очень хотела заплакать. То есть она даже плакала где-то там, где, нализавшись, дремал в кайфе червяк, и ее внутренние слезы были ему лакомством, но Кате хотелось другого: ручья по лицу, всхлипов и стонов, чтоб захлебнуться и взвыть…

«Я ей устрою, – думала она, – я ей устрою…» И хотя главным чувством было отчаяние и горе, чувства, что там ни говори, кровей благородных, насмешливый Червь отпихнул в грудь одетых в черное аристократов. «Ты ей устрой подлянку! – сказал он ей. – Ты ей устрой!»

– Я ей устрою, – повторила она, – я ей устрою порчу.

И Катя стала набирать номер телефона знакомой, бывшей учительницы физики, которая свалившееся на голову время перемен оседлала весьма специфически: занялась гаданием, приворотом и порчей.

– Для ужаса у меня электрофорная машина, – призналась она как-то Кате. – Хотя ты не думай. Я не только дурю. У меня черная сила есть, это точно, приборы по биополю просто зашкаливало в институте.

Алка стучала ребром ракетки по столу в тщетном ожидании партнера. В прошлом году они стояли в очередь на игру, а в этом – куда все делись? Впрочем, Алка знала куда, уже не та дачная вольница. Многие подрабатывают летом, кто-то готовится в институт, кто что-то ищет… Кишмя кишит малышней – их полно, и они в своем праве. Хотя и шмакодявки теперь другие. Соплячок пяти лет дает свой велосипед покататься за деньги. И ему несут по сто, по двести рублей, взятых у бабушек. У «бизнесмена» деньги уже не помещаются в шортиках. А в кустах Алка шуганула малявку, которая тоже за деньги показывала мелкому народу свою пипишку. У нее для сбора средств был полиэтиленовый пакет. Алка просто слов не нашла, дала юной Магдалине по заднице и решила сказать ее матери. Но мать стояла в очереди за молоком, на хозяйстве был старый глухой дед, который тем не менее уставился на Алкин голый пуп и даже сделал поползновение ковырнуть его желтым ногтем. «Содом и Гоморра», – думала Алка. Ей от бабушки обломились роскошные мифы, и она теперь была девушка образованная по части сравнений. Она играла в поиски праведника, которого надо будет вывести, когда эти города-гнуси будут подвергнуты уничтожению. Недавно для этой роли – роли праведницы – вполне сгодилась бы собственная бабушка, но после истории с Кулачевым – какая она праведница? Блудница, ни больше ни меньше. Сама Алка не годилась тоже. Она до сих пор забыть не может тот день, когда в ней «сошло с ума это». Однажды она поняла, с чего это уходят в монастырь молоденькие девчонки. С ними случилось то же, что с ней, когда исчезают земля и небо и остается одно-одно – желание, от которого идет в отключку голова и руководить начинает то самое место, которое юная кандидатка в мастера показывала в кустах за деньги.

«Это может случиться еще, – думала Алка. – Оно ведь во мне живет. Оно живет в каждом, и весь вопрос, когда всплывет и кто его поборет».

Алка хотела, чтобы кончилось лето и началась школа. Во-первых, веселее, во-вторых, она бы обсудила эту проблему со своей любимой подругой Юлей, которая сейчас кайфует в европейском лагере, потому что, она как только кончит школу, так уедет в Израиль. А может, и не уедет, дошлая Юлькина мама навела справки и выяснила, что у нас всё еще учат лучше. Значит, все будет зависеть от ситуации: сколько раз Юльку назовут сограждане жидовкой. Алка уже дралась с одним типом, когда тот открыл свой поганый рот, но Юлька сказала:

– Ты мне испортила подсчет… Я теперь не знаю, куда отнести этот случай. С одной стороны – он. С другой – ты.

– По нулям, – ответила Алка. – Но если хочешь, можешь называть меня кацапкой.

– А кто это? – не поняла Юля.

– Это моя бабушка, мой дедушка. Это мы все. Кацапы – значит русские.

– Никогда не слышала.

– Ты много чего не слышала, – вздохнула Алка. – У тебя в ушах вечно сера, просто залежи.

Они, конечно, ссорились, потому что обе были штучки, но сейчас никто так не был нужен Алке, как Юлька. С ней они обсуждали все. Первую менструацию. Устройство у мальчишек. Боль и наслаждение. Они, «чтоб не быть дурами», нашли у себя те места, которые надо трогать. Они же после этого, тщательно вымыв в ванной руки, решили, что «так можно дойти до разврата, а потому надо себя держать в руках». Соплюхи, малышки, они были изначально так кондово целомудренны и так строги к собственной плоти, что им явно не хватало то ли юмора, то ли цинизма, то ли просто хорошего совета. Они же любопытствовали и мучались, мучались и любопытствовали. «Я расскажу ей про тот день и про того типа… – думала Алка. – Интересно, с ней такое случалось?»