Армия любовников - Щербакова Галина Николаевна - Страница 27

Илья Петрович

Ольга уволилась из школы. «Не стоит того, – сказала она мне. – Времени занимает много, деньги смешные, а здоровье уже не то». Она съездила в Париж, оделась как куколка. Познакомилась там с одной русской дамой, которая возила в Москву французский товар. Дама была широкого размаха, и Ольга почувствовала себя болонкой, брошенной на автобане. У дамы был муж – полный, сочно налитой алжирец, выученный в Университете Лумумбы. Он меланхолично и снисходительно позволял бойкой жене себя содержать. Глядя на него, Ольга подумала, что мало знает о Востоке. Так случилось, что католики ей как родные, но вот с мусульманами судьба не сводила, а их вокруг как бы все больше и больше, и это, наверное, что-то значит, а может, и не значит ничего. Но такой матовый, такой лоснящийся, хорошо пахнущий и ничего не дела-ющий араб поколебал ее едва-едва успокоившуюся душу. Не то чтобы ей захотелось такого же экзотического мужа, ни Боже мой, а то, что даже в Париже… Даже там деловая, хваткая русская баба сама содержит эдакого пушистого ленивца, потому что… Других нет? Или такая уж сильная любовь, что няньканье вполне перезрелого мужчины в радость?

В Париже пришла странная мысль: хорошо бы правильно выйти замуж именно здесь… Чтоб было красиво и под стать городу. И назло этой кормилице араба. Такое красивое назло, которое возбуждает радость. Как тут не подумать, что отрицательный опыт ничуть не хуже положительного в контексте судьбы и жизни, если может взбодрить разного рода идеи. Одним словом, плохое и хорошее – вещь абсолютно не категорическая. Как смотреть.

В обратном самолете он оказался рядом, аккуратненький такой мужчина сорок шестого размера. Сидя Ольга не могла сообразить его рост, потому что рост целиком зависит от длины ног. Но когда ей понадобилось выйти и сосед встал, то их глаза встретились точно на одном уровне. Почему-то это ее взволновало. И это было непонятно именно в связи с уровнем. Будь он выше, все было бы понятно. Но она не такая уж высокая женщина, по нынешним оглоблевым меркам, когда в бой идут стовосьмидесятисантиметровые, а других уже просят не беспокоиться. Тут же глаза в глаза маленький мужчина, но почему-то вздрагивает сердце. В туалете она провела ревизию внешности. Такая прелесть эти французские карандашики, только линией помогающие обрести форму. Она даже не стала подкрашивать губы, сосед бы это заметил, а ей не нужно, чтоб он подумал о ее ухищрениях. Силу же карандаша он не усечет, если он не какой-нибудь там визажист – новая профессия этого безумного времени. Ей даже рекомендовали одного, но она пожалела доллары. Еще не тот случай, подумала, сама справлюсь.

Соседа звали Илья Петрович. Они разошлись во вкусе вин. Она любила красное и теплое, а он – белое и холодное, но уже к концу полета выяснилось, что нечего валять дурака, оба они предпочитают хорошую водку и оба знают свою меру. Разговор как-то тупо кружил именно вокруг гастрономии, и Ольга подумала: «Это не я офлажковала тему. Я вполне могу и о другом». Потом она подумала, что маленькие и худенькие мужчины, как правило, прожорливы. У нее таких не было. Так, может, и не надо? Но была та встреча глаз на одном уровне, когда, в сущности, все и началось, а это было еще когда – когда только ремни отстегнули. В конце концов она не выдержала и спросила, не работает ли он в системе питания.

Илья Петрович засмеялся, и смеялся долго, даже прибегнув к носовому платку, чистейшему и аккуратно сложенному. Отсмеявшись и тщательно вытерев все части лица, которые могли взмокнуть, он сказал, что по профессии газетчик, что уже двадцать пять лет в печати и пишет в основном об экономике, а поговорить о еде любит, потому как тема не способна поссорить говорящих, а, наоборот, даже при разнице вкусов очень сближает.

– Ну, не скажите! – засмеялась Ольга. – Не с каждым заведешь разговор об устрицах и лангустах.

– А я о них молчу, – ответил Илья Петрович. – Я не провокатор.

Ольга ждала, что он спросит, чем занимается она. И она ему ответила бы: «Я челнок! Я ваша экономика!» Но он не спросил, и это было плохо – показывало неглубокость его интереса. Можно сказать, даже его поверхностность, потому что мы без своего дела все равно что голые. Тут у Ольги все в голове смешалось, что даже вдруг подумалось: а если у мужчины именно голый интерес, на какой ляд ему ее профессия? Но это ее тоже не устаивало. К концу полета они сидели молча, каждый молчал о своем, уже как бы чувствовалось притяжение земли и всех ее обстоятельств, попробуй тут спастись от их голосов, громких, настырных, тревожных, – одним словом, голосов Земли и вцепившихся в нее человеков. Вцепившихся до черноты и крови. Наверняка Земле не раз хотелось, чуть притормозив, сбросить с себя эту как бы мыслящую биомассу. Так хотелось бы! Когда-нибудь она решится. И это будет жестоко, но справедливо.

Тут трудно сказать, были ли это мысли Ольги, уловившей в небе вибрации Земли, или Земля сама углядела в иллюминаторе лицо одной из растерянных женщин, со страхом смотрящей вниз, на нее, Землю. Но было как было. Мысль вошла в самолет, и люди притихли, сжались… Им предстояла посадка. Встреча с Землей. И они ее боялись.

Уже ожидая выплывающих из преисподних глубин чемоданов, Илья Петрович спросил, встречает ли кто-нибудь Ольгу. Хотелось сказать «да», это был бы правильный ответ для благополучной женщины. И она даже заколебалась, не соврать ли.

– Увы! – ответила она. – Сейчас буду искать, с кем бы спариться на машину. Одна боюсь.

– Спарьтесь со мной, – ответил Илья Петрович.

Хотя по маршруту удобней было бы забросить его на Савеловский, а потом ее – в Марьину Рощу, но поехали сначала к ней. Возле подъезда она попросила: «Поднимите меня на этаж. Я боюсь одна в лифте». Уже возле двери она протянула ему руку, готовясь сказать все причита-ющиеся слова. Он взял ее руку, загнул к ладони ее пальцы, потом притянул к себе. Поцелуй получился, можно сказать, юным и страстным.

– Войду? – тихо спросил он.

– У меня дочь, – ответила она. – Она меня ждет.

– Больше никто не ждет?

Она ничего не сказала, потому что обиделась на вопрос, ответ на который и так был ясен.

– Телефон, – сказал он.

Она назвала и увидела, что он не записывает, поняла, что это так, соблюдение элементарного приличия после такого поцелуя. Но не будешь же настаивать на написании. Совсем бездарно.

Илья Петрович со вкусом поцеловал ей ладонь и ушел, а она стала открывать дверь: сейчас на шею кинется Манька, а потом пойдет потрошить чемодан… Но в квартире было тихо. Конечно, первый час ночи, но как она могла уснуть?

Бросив чемодан у порога, Ольга ринулась в спальню. Уже открывая дверь, поняла, что делать этого не следовало. Еще с порога она учуяла чужой запах в доме, некую кислость воздуха в прихожей, но объяснила его тем, что Манька запустила квартиру, этого от нее вполне можно ожидать. Так подумала и ринулась и дверь открыла, а могла бы, идиотка с коридорными поцелуйчиками, сообразить все хоть на секунду раньше.

Они сладко спали, обхватив друг друга руками, – дочь и парень с не очень чистыми ногами и давно, видимо с детства, неостригаемыми ногтями. Горел ночник. Светила луна. На тумбочке стояла пустая бутылка от какого-то – издали не прочесть – вина. Манька была голой и выглядела большой, вполне разработанной женщиной, никаких там поджатых коленок и заломленных от смущения локотков. Вот парень с ней, тот как раз казался дебютантом по некоторой жалкости позы плюс – опять же! – пятки и ногти. Они даже не пошевелились от скрипа двери. Манька сопела громко, с некоторым клокотанием в горле, а ее возлюбленный подсвистывал ноздрей. Ольга закрыла дверь и рухнула на диван. Не то чтобы ее это удивило и возмутило… С тех пор как она унюхала запах зовущей плоти в собственном дитяти, она уже была готова к этому. Она пыталась сказать Маньке, что, если дойдет до дела, надо быть осторожной… Но дочь крикнула, что учить ученого – только портить.