Щенки и псы Войны - Щербаков Сергей Анатольевич "Аксу" - Страница 21

Трофимов поднял голову, стряхнул с себя землю. Санек неподвижно лежал на спине метрах в двенадцати от него. Ветерком относило клуб дыма и пыли от места взрыва. От соседнего дома к ним, оглядываясь по сторонам, бежали встревоженные сержант Куприянов и старший лейтенант Заломов. Алексей поднялся и нерешительно шагнул к Саньке. В голове звенело, уши заложило. Он смотрел внимательно под ноги. Вдруг что-то блеснуло на солнце в развалинах бывшей кузни, что маячили в ста пятидесяти метрах от коровника, и очередь оттуда прошлась сбоку от прапорщика по кустам лебеды и полыни. Он упал, вжался лицом в землю и юркой ящерицей отполз назад к коровнику. Из амбразуры развалин рьяно долбили из пулемета, выкашивая, словно косой, все вокруг.

Конфуций, укрывшись за углом, от волнения еле перевел дух и начал короткими жалящими очередями обстреливать развалины. Он чувствовал, что физиономия у него буквально горит, будто надавали хлестких пощечин, ноздри расширились и трепетали от учащенного дыхания. Вдруг, лежащий впереди, окровавленный Санек зашевелился, зацарапал растопыренными пальцами землю и громко закричал.

— Бля! Положит парня, как пить дать! — крикнул подбежавший Куприянов, устраиваясь рядом и поддерживая огнем товарища. — Игорь, долбани мухой!

Старший лейтенант раздвинул и вскинул к плечу гранатомет.

— Погоди! Не высовывайся! Мы сейчас отвлечем гада! — сержант пристегнул спаренный магазин другой стороной.

Куприянов с Трофимовым дружно ударили очередями по руинам.

— Работай! — проорал сержант.

За спиной ухнуло. В развалинах взметнулось пламя. Пулеметчик умолк.

— Прикройте меня! — крикнул Куприянов и, пригнувшись, побежал к Саньке.

Под трескотню выстрелов добежав до него, ухватил за разгрузку и поволок к сараю. У стены он опустил тяжелораненого на землю. Глаза у Санька были словно остекленевшие неживые, смотревшие куда-то сквозь них. Он продолжал дико кричать.

— Говори с ним! — Заломов больно ткнул растерявшегося Трофимова кулаком в бок.

— Что говорить?

— Да о чем угодно! Только говори!

— Тормоши его! Не давай в отключку уйти! — зло бросил старший лейтенант, извлекая шприц с промедолом и вкалывая противошоковый укол. Тем временем Куприянов хладнокровно перетягивал судорожно дергающийся окровавленный обрубок ноги. Затем вытащил из ножен штык-нож и обрубил сухожилия, на которых болталось кровавое месиво оставшееся от былой конечности.

— Еще пакет давай! Посекло, бля!

— Не приведи господь!

— Расстегни ремень!

— Бля!

— Игорь! П…дец, парню!

— Кишки зацепило?

— Не довезем!

— На пакет кепку приложи! И бинтом обмотаем!

— Саня! Саня! Слышишь меня!

— Ни хера не реагирует!

— Санек! Слышишь меня! — Трофимов, держа голову напарника на коленях, настойчиво похлопывал того по щекам.

— Приподыми его! — сказал Заломов сержанту. — Руку просуну!

— Саня! Саня! Это я Алексей! Братан! Узнае…

Слова застряли у Трофимова в горле. За спинами, склонившихся над раненым, Куприянова и Заломова словно из-под земли выросли четверо вооруженных боевиков. Крайний из них, плотный рыжеватый «чех», в тельняшке под камуфляжем с зеленой повязкой на голове, дал очередь в спину ничего неподозревавшему Заломову. Того отбросило вперед на дико орущего Санька. Следующей очередью было покончено с Феоктистовым. Алексея и Куприянова тут же обезоружили.

В лагере под Гехи-Чу Трофимов и Куприянов пробыли почти четыре месяца. Это были четыре месяца ада, четыре месяца страха и унижений, четыре месяца издевательств и избиений, четыре месяца изуверских истязаний и убийств. Контрактники были первыми кандидатами на тот свет. Больных и раненых убивали на глазах у остальных пленных. Устраивая «представление». Куприянов, у которого отняли «берцы» сильно страдал от холода в доставшейся с чужой ноги, разбитой вдрызг, рваной обуви. От обморожения пальцы на ногах у него почернели и распухли: появились признаки гангрены. Адская боль, буквально, рвала его на части, безжалостно скручивала его в пружину. Он страшно страдал, еле ковыляя как древний дед на больных гноящихся ногах.

Особенно изощренно из боевиков зверствовали Ваха по кличке Черный Абрек, заплечных дел мастер, и один молодой рыжий хохол из снайперов. Последний, не церемонясь, резал уши и пальцы.

Это был обычный день ничем невыделяющийся из остальных. Одна группа боевиков с афганцем-инструктором, разложив на разостланном брезенте радиодетонары, готовила из фугасов взрывные устройства, другая же как неприкаянная слонялась со скучающими лицами. Из пещеры появился, зевая, опухший невыспавшийся Ваха, сегодня он был явно не в настроении.

Проходя мимо, он ни с того ни сего повалил ослабшего замордованного Куприянова на землю и наступил на него ботинком. Крикнул что-то сидящим у костра боевикам, те захохотали, заулюкали. Черный Абрек схватил сержанта за волосы, задрал голову и медленно, словно пилой стал резать кинжалом ему горло. Колька закричал, отчаянно задергался, пытаясь вырваться. На землю брызнула струя темной крови. Сержант захрипел, засучил ногами. Трофимов, не выдержав, кинулся на палача, но тот уловил краем глаза его движение и молниеносным выпадом ударил рукояткой кинжала Трофимова в лоб. Из рассеченного лба кровь залила лицо. Когда Трофимов сделал попытку подняться на ноги, последовал еще один удар тяжелым армейским ботинком в скулу. Неприятно хрустнуло. Рот наполнился сладковатой жижей и зубным крошевом. Трофимов, застонав от боли и бессилья, рухнул на колени на забрызганный кровью снег перед пещерой…

— Ты следующий! — сказал, улыбаясь, Ваха, пиная как футбольный мяч отрезанную голову к ногам гогочущих у костра зрителей и вытирая клинок о спину Трофимова.

— А потом, ты! — Ваха резко обернулся и ткнул кинжалом в сторону, побледневшего как смерть «омоновца», который на свою беду подошел в этот момент с охапкой дров и был свидетелем страшной сцены. Но следующим Алексею стать не довелось. Волею судьбы, через пару дней его обменяли на какого-то важного «духа», по имени Расул. Рано утром ему завязали глаза, посадили в бежевую «Ниву» и отвезли под Гехи-Чу, где на развилке дорог их уже ждал «уазик» с вооруженными людьми в черных масках и пленным боевиком.

Потом были: госпиталь, утомительные выводящие его из себя беседы с «фээсбэшниками», несколько неприятных поездок в Ростов на опознание погибших военнослужащих, после которых он приехал сам не свой. После санатория под Москвой, где проходил реабилитацию, он вернулся в родную часть. Контракт не продлял. Уволился. Развелся. Он стал совершенно другим человеком. Война и плен изменили его. Катя, жена его, измучилась с ним. Похудела, осунулась. Стала похожа на тень. Она так и не смогла найти тропку к прежнему своему любимому, ей так и не удалось вырвать его из когтей мрачных воспоминаний, ей было трудно ужиться с его зловещим молчанием, с его нескончаемой депрессией, с его лютой злобой, с частыми срывами, драками и запоями. Не было недели, чтобы он не являлся домой с разбитой в пьяных потасовках физиономией. Его каменное в шрамах лицо и неподвижные мертвые глаза сеяли в душе молодой женщины ужас. Она не выдержала такой жизни. Ушла, забрав трехлетнюю дочку. Перекантовавшись на гражданке около года, сменив не один десяток рабочих мест, он через верного друга, занимавшего пост в силовом ведомстве, оказался в СОБРе. Здесь, он сразу почувствовал, что его душа наконец-то обрела относительный, если можно так сказать, покой.

Каждый выезд на операции связанный с риском, будь то, освобождение заложников, захват наркодельцов или разборки мафиозных структур, был для него настоящим праздником. Он буквально преображался на глазах. Оживляясь, словно удав, почувствовавший весну после зимней спячки. Улыбался, отпускал прикольные шуточки, словно из рога изобилия сыпал цитатами великих, за что за ним закрепилось прозвище «Конфуций». Товарищи по оружию привыкли к таким резким переменам в его настроении. Их это нисколько не удивляло. Многие из них прошли через "горячие точки", и у некоторых из них были аналогичные проблемы, было свое особое отношение ко всему в жизни.