Грааль никому не служит - Басирин Андрей - Страница 61

Я обшарил всех троих: Коляджа, Джиттолю и Золотистую Вери. У девчонки нашёлся парализатор. Странно, что она не стреляла. Растерялась, наверное.

Спрятав парализатор в карман, я подтащил стул к выходу и уселся так, чтобы видеть лестницу.

– Я ищу одного человека, – буднично объявил я. – Вот он, – достал стереографию, показал. – Всё говорит за то, что он связан с вашей организацией.

– Это Альбертик, – жалобно пискнула Золотистая Вери. – Но он не наш, он от этих…

– От кого «этих»?

Девчонка молчала.

– Не хочешь говорить? Ладно. – Я повёл стволом вихревика. – Сейчас я прострелю тебе руку. Самым краешком. Эта рана не смертельна, не думай. Отдать жизнь за идеалы рунархии слишком просто. А лечить эту рану придётся сразу, или на всю жизнь останешься калекой.

Колядж завозился:

– Это вы зря, господин Ахадов. Давите, грозите… Если вы частным порядком – лучше в наши дела не соваться. Съедят.

Я нажал на спуск. По стене пошли ветвистые трещины. Вскрикнула Золотистая Вери.

– Пока мимо, – успокоил я. – Выдайте мне человека со стереографии, и я уйду. Мне от вас ничего не нужно. Только этот парень.

От лица Джиттоли отхлынула кровь. Золотистая Вери сползла по стене, привалилась спиной. Её коло-тило:.

– Идиот… Идиот, какой же вы идиот! Это же люди из…

На лестнице застучали каблучки.

– Здесь, здесь, господин цензор, – послышался голос Строптивой Кат-Терины. – Знакомится с бытом организации.

– Очень хорошо, – ответил голос Бориса. Тень цензора накрыла порог. – Эге, да у вас тут интересные дела творятся. Как дела, Андрей? Нашёл первого?

– Что?

Броситься на цензора я не успел. Перед глазами поплыли оранжевые пятна. В ушах зазвенело. По телу пошла противная расслабляющая волна, и я рухнул на пол. Последнее, что я ощутил, – запах мочи.

Меня обезвредили выстрелом из парализатора.

Глава 6. Люди круга проявляют себя

Возвращалось сознание в обратном порядке. Сперва вонь. Нет, не так. Сперва вернулся страх. Даже не страх – изматывающая гаденькая тревога, та, которую я почувствовал у стен офиса. Словно я устал беспокоиться, заснул, а когда проснулся, беды вновь подкрались ко мне.

Я валялся в металлическом помещении с круглыми углами. Противоположную стену украшал грубый барельеф, изображавший Суд. Некоторое время я тупо таращился в синеву переборок, пытаясь понять, что это означает.

Металлические стены. Скруглённые углы. Заклёпки. Где-то я это видел.

Только в одном из миров Второго Неба используют этот дизайн. На Лионессе. А едва заметная, почти на пределе чувствительности дрожь пола означает, что я на корабле. Скорее всего, на бригантине: корабли более крупных классов лучше оборудованы. Вибрации на них не почувствуешь.

Где-то рядом слышались сдавленные всхлипывания.

– Господи… господи… господи… – бормотал невидимка. Затихал ненадолго, и вновь: – Господи… господи… господи…

Бормотание раздражало. Оно, да ещё волны тревоги – густой, удушающей – такой, что я не мог сосредоточиться.

– Заткнись, – рявкнул я. – Кто ты такой?

Ответа не последовало. Впрочем, я и сам догадался:

– Ну, здравствуй, Альберт. Рад тебя встретить.

– Зачем вы меня преследуете?! Что вам от меня нужно?

– Зачем? – Мутная жижа под крышкой черепа качнулась, грозя выплеснуться. Я сел и схватился за голову. Тысячи крохотных иголочек впились в тело. – Зачем?..

– Ненавижу! – вдруг заорал парень. – Всю вашу лионесскую сволочь! За что вы меня мучаете?

Паралич проходил с трудом. От боли хотелось выть.

– Ненавидь потише, пожалуйста, – попросил я. – Ох, головушка моя…

Я снова попытался встать. Движения мои напоминали барахтанье таракана, попавшего в сгущёнку. Стараясь лишний раз не вертеть головой, я ощупал себя. Так и есть. Пока лежал в оторопи, меня переодели. Конечно же, в «кодлянку»,[4] но и на том спасибо. В момент попадания из парализатора сфинктеры расслабляются и становится очень грязно.

– Вы мерзавцы! – выл Альберт.

– Помолчи, пожалуйста.

Вымыть меня никто не догадался, и от собственного запаха выворачивало наизнанку. С трудом поднявшись, я направился в санблок. По стеночке, по стеночке… Перед глазами плыли круги, в ушах звенело, но я не сдавался. Наконец нащупал дверь.

Неприятный белый свет резанул по глазам. Я стянул с себя кодлянку и, не глядя, бросил на крышку унитаза. Сам же влез под душ. Плотные гелевые струи ударили по голове, по плечам, вымывая из тела тошноту и грязь. Когда мысли прояснились, я догадался переложить кодлянку в бачок дезинфектора. Пусть отмывается.

Гель он везде гель. Даже в карцере, в железном пенале душа. Минимальный набор стимуляторов везде одинаков – и в рудничных пинассах Новой Америки, и в линкорах Земли. Приняв душ, я почти пришёл в себя.

Тревога, терзавшая меня с того момента, как я очнулся, отступила. Свежий и радостный, я вышел из санблока.

«Симба, – позвал я без особой надежды. – Симба, отзовись!»

Едва слышное ворчание ответило мне. Я вышел за пределы прямой телепатической связи с протеем. Плохо. Придётся переговариваться мыслеобразами, через срединническое прикосновение, – а это связь ненадёжная. Я послал протею картинку чистого космоса. Затем – летящий корабль и в нём – железную комнату без выхода. Просто и наглядно. Оставалось надеяться, что мантикора глупостей не наделает.

Альберт лежал в углу ничком. Время от времени протяжно постанывая. Я подошёл к нему, присел на корточки:

– Поднимайся.

Он даже головы не повернул:

– Уйдите. Я ничего не знаю.

– Ты ничего не знаешь, – согласился я. – Хорошо. Сколько мы здесь валяемся?

– Со вчерашнего. Да, со вчерашнего дня.

Ясно. Что ж… Надо обустраиваться. Я уселся поудобнее на пол и привалился к стене. Парень, сопя, пополз прочь. Не хочет рядом лежать. Что ж, его право.

– Господи, – всхлипнул он. – Что же теперь будет? Я домой хочу. К маме, к Маринке. Ну почему я? Почему это всё время случается со мной?

Я молчал. На него это подействовало лучше всяких расспросов.

– Это ведь ошибка? – спросил он, искательно заглядывая мне в лицо. – Да? Конечно же, роковая ошибка. Меня взяли вместо кого-то другого. Я всегда боялся, что так произойдёт.

– Всегда?

– Да. В детском саду, помню… Идём в кино. А навстречу – пёс. Все врассыпную, а я стою, как дурак. Знаю, что на меня кинется. Знаю и стою. Ну, так и вышло. Месяц потом в больнице провалялся.

Мало-помалу мы разговорились. Альберт рассказал мне всю свою жизнь, исполненную тревог и потрясений. Всегда получалось, что он предвидел беду, но сделать ничего не мог. А может, потому и не мог, что знал. Такой вот фатализм.

– Я ведь, когда маленький был, орал много, – с кривой беспомощной улыбкой говорил Альберт. – Мама рассказывала, не переставая. Наверное, чувствовал, как оно будет…

Слова лились потоком. Я не перебивал, только кивал сочувственно. Тяжело парню пришлось. И не скажешь никому – засмеют.

– …Мама знала. И Маринка тоже… Я-то у них на виду был. Маринка сперва перевоспитывала, а потом махнула: живи как знаешь. А я помогу, говорит. Мы пожениться хотели. Через месяц.

По щекам Альберта катились слёзы.

– Жалела она тебя? – спросил я. И сам же ответил: – Жалела… Никуда не денешься. Такой уж ты человек.

Альберт рассказывал что-то ещё, но я не слушал. Раньше я презирал людей его склада характера. Теперь – нет. Каждый из нас носит проклятье себя самого. Это вроде рюкзака: привычки, страхи, умения, возможности. Что-то можно переложить – то, что сверху, – но в основном: с чем вышел в путь, с тем и дойдёшь. От лишнего лучше избавляться, а к остальному привыкать.

Альберт – мой проводник в Лонот. Да, его тревожность тягостна. Уж лучше бы её оборотная сторона – надежда. Но я его таким нашёл и таким дотащу до момента, когда всё завершится. Его и остальных четверых.