Записки динозавра - Штерн Борис Гедальевич - Страница 25

– Нет, мне хорошо. Как после парной.

Татьяна чувствует, что я каким-то образом подслушал их разговор. «Откуда ты все знаешь, дед?» – любит спрашивать она. «От верблюда», – люблю отвечать я.

Сейчас я сделаю доброе дело и покажу им эту царицу как она есть, во всей красе и в обнаженном виде.

– Мадам, – говорю я. – Извините, что я разлегся в трусах в вашем кабинете.

– Ничего, Юрий Васильевич, милости просим! Я здесь и не такие трусы видывала, – смеется царица Тамара.

Сейчас ты у меня заплачешь.

– Мадам, – продолжаю я. – Мне отсюда не видно… Это чей портрет после Мичурина висит?

– Где? Да это же ваш портрет, Юрий Васильевич.

– Да? Похож. А за мной кто?

– Где?… Не знаю…

– А вы прочитайте, прочитайте… там буквами написано.

– Академик Эл, – читает царица Тамара. – Трифон Дормидонтович Эл.

– Вот теперь узнаЮ, узнаЮ… Давно не виделись. Эти портреты здесь всегда висят… в таком составе?

Царица смущается.

– Со вчерашнего дня, – хмуро объясняет Леонард Христианович, поняв, куда я гну. – Всегда висел портрет Ломоносова, а вчера к вашему приезду вытащили из подвала старые и весь день бетон долбили.

– За что же мне такая честь, мадам? – удивляюсь я. – Висеть рядом с Трифоном Дормидонтовичем я недостоин. Даже на виселице. Это великий человек… Не слышали? Вас еще на свете не было, когда он одним махом прихлопнул целое фундаментальное направление в биологии. Гонялся за мухами, а вместе с ними ненароком прихлопнул новые породы скота и хлеба. Ненароком! Ну, не великан ли? Гегемон! Слыхали про таких мушек-дрозофил? Поэты в те времена их критиковали. А вы и не знаете, милая! И «Белые одежды» не читали? Санкта симплицитас… То есть, святая простота, по-латыни. А еще администратор Дома ученых… Это чей Дом ученых?! – вдруг начинаю кричать я. – Мой! Я лично в него первый кирпич заложил! Я! Лично! А зачем? Чтобы здесь висел портрет этого хмыря… которого я должен был этим первым кирпичом еще тогда… когда… Снять!!! – захлебываясь, ору я.

– Всех снять к чертовой матери и меня тоже! Оставить одного Ломоносова!

Царица Тамара начинает громко рыдать и выбегает из кабинета. Татьяна – за ней, сердито на меня зыркнув. Перепуганные санитары лезут на стену, снимают портрет академика Эл и поворачивают Трифона Дормидонтовича лицом к стене, чтобы я его не видел.

Справедливость восстановлена. Леонард Христианович улыбается – рот до ушей и пятна сошли. Вот так с ними надо – в бараний рог!

Но чу! Мотоциклистам наконец-то надоел Степаняк-Енисейский. Они свистят и гонят его со сцены. Из зала доносится его последнее слово…

– Бесноватые! – выкрикивает он в зал. – Орда ханская! Русского языка не понимают!

– Катись! Надоел! Сапожник! С поля! На мыло! – ревут мотоциклисты. – Даешь «Звездные войны»!

Молодцы, по-моему. Но очень уж долго терпели.

«Звездные войны» начинаются.

Ну– с, напугав бедную женщину, начинаю одеваться и прикидываю

расстановку сил. Все рассыпались по Кузьминкам кто куда… Дроздов, Ашот и

Белкин закусывают в гостинице и расчерчивают пульку на оборотной стороне акта ревизии. Кто-то из наших смотрит «Звездные войны». Татьяна с заплаканной царицей отправились в бар за сигаретами, обнаружили там Космонавта с Тронько и, забыв обо мне, вертят перед ними хвостами. А Леонард Христианович отпустил санитаров в кино и решил подежурить здесь. Если будут вызовы, ему позвонят.

Так. Чувствую, что с меня временно снято наблюдение. Обо мне забыли.

Этим грех не воспользоваться. Накину пиджак, пальто оставлю, и никто не подумает, что я вышел на улицу. Меня там ждут. Я с утра не могу остаться в одиночестве, чтобы ОН смог подойти и заговорить.

– Пойду отолью, – объявляю я и накидываю пиджак. Что может быть естественней этой потребности?

Мои намерения не вызывают подозрений. Я выхожу в вестибюль, но вспоминаю, что оставил наган в кармане пальто, возвращаюсь, перекладываю наган в пиджак и опять выхожу. Мне везет: швейцар покинул свой боевой пост, закрыл дверь на крюк и торчит в кинозале, отравляя одеколонным дыханием и без того спертый воздух. Я откидываю кочергу и выхожу на мороз.

Я свободен!

Полированный мрамор на ступенях Дома ученых обледенел. Свободен-то свободен, но так недолго ноги поломать… Вокруг ни души – одни мотоциклы, «ЗИМ» и «Скорая помощь». Садись и езжай куда хочешь. Но ехать никуда не надо. ОН меня здесь найдет. Пусть ищет, а я пока буду глядеть на Марс. Как там записано в календарном листке? Марс виден в юго-восточной части неба в созвездии Весов как звезда нулевой величины. В " часа 12 минут Луна на короткое время закроет своим диском планету. Это значит: затмение Марса.

Я потихоньку скольжу к «ЗИМу», тормозя тростью. Если по дороге упаду, уже не встану.

Где тут юго-восток?

Вон там, на конце трубы.

Календарный листок не соврал. Наверху разворачивается звездная свистопляска. Все очень красиво: молодая луна собирается скосить трубу тонким лезвием своего серпа, а Марс притаился по ту сторону трубы и молчит, выжидает. Черные небеса напоминают турецкий флаг. Если не упаду – увижу затмение Марса. Все трое какие-то ржавые, настороженные… и Луна, и труба, и Марс. Это, наверно, оттого, что на каждого из них уже ступала нога человека. На них уже наступили. Впечатление такое, что они нас боятся и не хотят иметь с нами никаких дел. Потому что у них там гармония, и все в порядке, и не существует чувства таинственного одиночества – особенно в такие вот черные ночи с мерцающими звездами. Недаром волки воют на Луну… они думают, что со дна этой прорвы на них кто-то смотрит, и проявляют таким образом свой волчий религиозный инстинкт. Молятся, значит.

Подъезжаю на подметках к «ЗИМу» и дергаю дверцу.

Закрыто.

Теперь я понимаю того невеселого людоеда-неандертальца, который первым совершил качественный скачок по превращению в хомо сапиенса сапиенса. Дело было так: пятьдесят тысяч лет назад в такую же морозную ночь он вышел по нужде из своей ледниковой пещеры, посмотрел в небо и почувствовал на себе внимательный взгляд. Его посетило чувство космического неодиночества… Он чертыхнулся и придумал дьявола. А потом уже пошло-поехало – боги, гробницы, ученые.

Вот и я чувствую, что на меня кто-то смотрит…

Опять меня пасут.

Кто же?

У «ЗИМа» стоит черная фигура и смотрит на меня в упор.

ОН?

– Юрий Васильевич… – говорит фигура, приближаясь ко мне.

Не ОН. Дьяволы не носят смушковых пирожков. Это Степаняк-Енисейский подстерегает меня. Он-таки дождался своего часа.

– Я вам не Юрий Васильевич! – обрываю я Степаняка и сильнее дергаю дверцу. Заперта. – Откуда вы взяли, что я какой-то там Юрий Васильевич? Идите, дедушка, своей дорогой. Я вас не знаю, мы не представлены. Зачем вы весь день за мной ходите?

– Разрешите одну фразу сказать! – вдруг взвизгивает

Степаняк– Енисейский и валится передо мной на колени.

– Старый дурак, – опасливо бормочу я, перехожу к другой дверце и дергаю. Заперта.

– Да, дурак! – с восторгом соглашается Степаняк-Енисейский и ползет за мной по льду. – Разрешите одну фразу!

– Хоть десять, ничего не изменится. Статья подписана и отправлена в печать.

Я начинаю огибать «ЗИМ», чтобы подергать третью дверцу. Степаняк-Енисейский ползет за мной и азартно вскрикивает:

– Нет! Статья еще не отправлена и не подписана. Вот она! – он вытаскивает из недр тулупа свернутые в трубку листки. – Это настоящая статья, не черновик. Давно готова, не сомневайтесь! Одно прошу: немедленно подпишите и отправьте ее в печать!

– А что, занятно… – наконец удивляюсь я. – Откуда она у вас?

– Я ее неделю назад у Дроздова в карты выиграл! Для того, чтобы отдать ее вам!

Я разворачиваю свиток и читаю заглавие…

«Зубная боль Степаняка-Енисейского»… Фамилия полностью…

– ТАк мне, подлецу, и надо! – причитает Степаняк-Енисейский. Сейчас начнет лбом об лед поклоны бить. – Поступите со мной, как душа велит! Так и надо! Я это чистосердечно…