Вечер в Византии - Шоу Ирвин - Страница 61

– Я надеваю ее, только когда путешествую, – сказал он. – Так уж получается, что всюду, где бы я ни выходил из самолета, идет дождь.

– Не нравится мне эта шляпа. Добавляет к твоему портрету другие штрихи. Обескураживающие. Делает тебя похожим на всех остальных.

Он остановился.

– Я думал, мы уже попрощались ночью. Сегодняшнее прощание вряд ли будет приятнее.

– Согласна, – спокойно сказала она. – Обычно я не люблю торчать с отъезжающими в залах ожидания и на платформах. Все равно что тянуть и без того растянутую старую резину. Но сейчас особый случай. Ты не находишь?

– Нахожу. – Они двинулись дальше. Они поднялись на террасу с видом на летное поле и сели за столик. Он заказал бутылку шампанского. Всего несколько дней назад на этой террасе он ждал прибытия дочери. И дождался. Вспомнил книгу «Воспитание чувств», выпавшую из ее брезентовой сумки. Вспомнил, как его раздосадовала ее непривлекательная одежда. Он вздохнул, Гейл, сидевшая напротив него, не спросила, почему он вздохнул.

Когда официант принес шампанское, Гейл сказала:

– Это поможет нам скоротать час.

– Я думал, ты днем не пьешь, – сказал он.

– А мне кажется, что сейчас совсем темно. Они молча пили, глядя на голубое море, простиравшееся за бетонированным полем. Двухмачтовая яхта, кренясь от ветра и разрезая носом встречную волну, неслась на всех парусах в сторону Италии.

– Страна курортов и развлечений, – сказала Гейл. – Уплывем куда-нибудь вместе?

– Как-нибудь в другой раз, – сказал он.

Она кивнула.

– В другой раз…

– Пока я не улетел… – Он налил себе еще шампанского. – Ты должна ответить мне на один вопрос. Что это за история с твоей матерью?

– Ах, с моей матерью? Что ж, ты имеешь право спросить. Моя мать – женщина разносторонних интересов. – Гейл рассеянно вертела в руке бокал и смотрела не мигая на белые паруса, видневшиеся за посадочной полосой. – Немного училась в художественной школе, увлекалась керамикой, была режиссером в одной маленькой труппе, целый год занималась русским языком, полгода жила с югославским танцовщиком. Кем она совсем не интересовалась – это моим отцом. Она говорила ему, что у него торгашеская душа. Не знаю, что она имела в виду. И еще, как потом выяснилось; она не интересовалась мной.

– Таких женщин я встречал сотни – сказал Крейг. – Но ко мне-то какое она имела отношение? Я в югославском балете никогда не танцевал.

– Можно мне еще шампанского? – Гейл пододвинула ему бокал. Он его наполнил. Мускулы на ее шее почти не дрогнули, когда она сделала глоток. Он вспомнил, как целовал ее шею.

– Когда-то она у тебя работала. Давно это было. Насколько я знаю свою мать, ты с ней спал.

– Даже если и спал, – сердито сказал он, – нечего намекать на кровосмешение.

– О, ни о чем таком я не думала, – спокойно сказала Гейл. – Для меня это была всего лишь шутка. Я пошутила сама с собой. Не бойся, милый, я не твоя дочь.

– Я и мысли такой не допускал, – сказал он. Внизу группа механиков зловеще возилась с шасси самолета, на котором ему предстояло лететь в Нью-Йорк. Нет, он, наверно, никогда не покинет землю Франции. Он умрет на ней. Гейл сидела напротив него в ленивой, раздражающе непринужденной позе. – Ну хорошо. Как ее звали и когда она у меня работала?

– Звали ее Глория. Глория Талбот. Говорит это тебе что-нибудь?

Он напряг память и покачал головой.

– Нет – Неудивительно. Она работала у тебя не более двух месяцев. Когда шел твой первый спектакль. В то время она только что кончила колледж, околачивалась возле театра, вот и поступила в твою контору наклеивать в альбомы газетные вырезки, подбирать рецензии и рекламные статьи о тебе и об участниках спектакля.

– Господи, Гейл! С тех пор я принял и уволил не меньше пятисот женщин.

– Ну разумеется, – спокойно сказала она. – Но ты, очевидно, производил на дорогих мамуль особо сильное впечатление. Она продолжала заниматься этим благочестивым делом и после ухода от тебя. Не думаю, чтобы среди этих пятисот женщин была еще хоть одна, которая и после замужества собирала каждое слово, написанное о тебе, и каждую твою фотографию, напечатанную в период с сорок шестого по шестьдесят четвертый год. «Джесс Крейг выпускает в этом сезоне новую пьесу Эдварда Бреннера… Джесс Крейг подписал контракт с “Метро Голдуин Майер” на выпуск картины. Джесс Крейг завтра женится… На снимке: Джесс Крейг с женой перед отъездом в Европу… Джесс Крейг…»

– Довольно, – прервал ее Крейг. – Все ясно. – Он с удивлением покачал головой. – Зачем она это делала? – Мне так и не довелось спросить ее. Возможно, она и сама не могла разобраться в своих привязанностях. А вырезки попались мне на глаза после того, как она сбежала. Тогда мне было шестнадцать лет. Сбежала она с каким-то археологом. Я получала открытки из Турции, Мексики и других стран. Двадцать два альбома в кожаных переплетах. На чердаке. Отец уехал всего на два дня, так что ей надо было действовать быстро. Я разбирала на чердаке всякий хлам – отец не захотел больше жить в этом доме, и мы переезжали – и наткнулась на эти альбомы. Немало счастливых часов провела я, изучая историю Джесса Крейга. – Гейл криво усмехнулась.

– Вот откуда у тебя столько сведений обо мне.

– Да. Хочешь знать, как ты провел лето пятьдесят первого года? Хочешь знать, что написала о тебе «Нью-Йорк тайме» одиннадцатого декабря пятьдесят девятого года? Спроси у меня. Я тебе скажу.

– Лучше не надо. И после всего этого ты считала само собой разумеющимся, что у меня с твоей матерью был роман?

– Если бы ты знал мою мать, то не удивился бы, что я так считала. Особенно если учесть, что тогда я была шестнадцатилетней девочкой с романтическими наклонностями и сидела на чердаке, а моя мать только что сбежала с археологом в пустыню. Если хочешь вспомнить, какая она была, я пришлю тебе ее фотографию. Говорят, я очень похожа на нее – она была такой же в моем возрасте.

– Не надо мне никаких фотографий, – сказал Крейг. – Не знаю, каким тебе представляется мой образ жизни в молодые годы..

– Завидным. На снимках я видела выражение твоего лица.

– Возможно. Но если чему и следовало тогда завидовать, так это моей любви к женщине, на которой я впоследствии женился, полагая, что и она меня любит. Ни на кого другого я в то время не смотрел. И какое бы мнение у тебя ни сложилось обо мне за эту неделю, я никогда не отличался неразборчивостью в связях и, уж конечно, помню имена всех женщин, с которыми когда-либо…

– А мое имя ты тоже будешь помнить через двадцать лет? – с улыбкой спросила Гейл.

– Обещаю.

– Отлично. Теперь ты знаешь, почему мне так хотелось встретиться с тобой, когда я узнала, что ты в Канне. Я ведь выросла вместе с тобой. В определенном смысле.

– В определенном смысле.

– Так что для меня это была волнующая встреча. Ты стал частью моей семьи. Тоже в определенном смысле. – Она взяла бутылку и налила себе шампанского. – Даже если ты и не прикоснулся ни разу к моей матери и не знал ее имени, все равно ты оказал на нее какое-то роковое влияние. Твоя жизнь явно восхищала ее. И так же явно не удовлетворяла собственная жизнь. Причем одно как-то глупо связано с другим. В сущности, ты не можешь винить меня за то, что я начала думать о тебе с неприязнью. И любопытством. В конце концов я поняла, что должна с тобой встретиться. Найти способ. Учти, что мне тогда было шестнадцать лет.

– Но сейчас-то уже не шестнадцать.

– Сейчас не шестнадцать. Скажу тебе правду: я чувствовала себя оскорбленной. Ты был слишком удачлив. Все у тебя слишком счастливо складывалось. Ты всегда оказывался там, где нужно. Тебя всегда окружали нужные люди. Ты купался в славе. Никогда не допускал неверных высказываний. Если судить по твоим фотографиям, с возрастом ты даже не полнел…

– Так это же – газетная реклама, черт побери! – Крейг нетерпеливо махнул рукой. – Какое это имеет отношение к реальности?

– Но ведь ничего другого я о тебе не знала, пока не вошла к тебе в номер. Все, что с тобой связано, было таким разительным контрастом моей глупой матери, ее керамике, ее югославу, моему отцу и его пропыленной филадельфийской конторе, где он с трудом зарабатывал на жалкую жизнь. Во-первых, мне хотелось посмотреть, какой ты на самом деле. Во-вторых, причинить тебе как можно больше зла. Кое в чем я преуспела, не правда ли?