Русская военно-промышленная политика 1914—1917 - Поликарпов Владимир Васильевич - Страница 67

Для того чтобы вся процедура не выглядела как конфискация, ей был придан, таким образом, вид «добровольной сделки или покупки на торгах». Вообще вся операция вполне по-шишковски именовалась «добровольным отчуждением недвижимого имущества» (примерно как в 1861 г. помещики «добровольно» поступились частью своих земель[202]), а принуждение рассматривалось как ее вторая фаза; она начиналась по истечении отпущенного собственнику на размышление срока (6–10 месяцев){769}.[203]

На местах «правоприменительная практика» на этом не останавливалась, шли в ход «турецкие приемы». Ссылаясь на приказ Верховного главнокомандующего[204], временный генерал-губернатор в Одессе генерал М.И. Эбелов предписал подчиненным ему начальникам губерний не разрешать никаких сделок по продаже немецких земель в частные руки, а «совершенные уже в отношении продажи земель евреям» — отменить{770}. Тем самым военные власти по своему усмотрению «исправили» уже изданный закон[205]. Со своей стороны Государственный банк «в тех же целях ускорения ликвидации» нежелательного землевладения предложил своим провинциальным отделениям не выдавать колонистам никаких ссуд под хлеб, а земельным банкам — не присуждать никаких льгот по заложенным им землям. В условиях, когда многие из собственников находились на фронте и не имели возможности внести проценты по ссудам, они по этой причине лишались своих земель, а Крестьянский банк стал на крайне выгодных условиях продавать спекулянтам «образцовые во всех отношениях хозяйства в плодороднейших губерниях и благодатном Крыму», писал Раупах.

Новые нормы нарушают «самые священные основы права», как оно отражено в Основных законах, писал современник-юрист, причиняют владельцам собственности «вред и убытки», да еще и «закрывают путь законного удовлетворения и восстановления попранных прав». Введен «совершенно новый вид отчуждения, не соответствующий установленному в Основных законах и нарушающий их». В целом это — мера репрессивная «не только в отношении к “немецким” землевладельцам, но и в отношении массы не “немцев”, единственная вина которых состоит в том, что они верили в русскую законность и в незыблемость нашего гражданского правоотношения»{771}. P.P. Раупах обращал внимание на то, что действие закона распространялось не на всех обывателей, а только на крестьян и таких лиц, какие «по быту своему от крестьян не отличаются»; в ином положении оказывались те немцы-дворяне и купцы, кто вовремя управился принять православие либо имел среди членов семьи участвовавшего в войне офицера (но не солдата) или добровольца. В угоду высшему начальству местные власти включали в составляемые ими ликвидационные списки «уже не только немецких колонистов, но и всех вообще крестьян лютеранского вероисповедания с иностранными фамилиями». При этом самые крупные имения, принадлежавшие немецким дворянам, ликвидации не подлежали.

С полным основанием Раупах из всей истории законов о ликвидации и направленности их действия делал заключение, что эти законы «ничего общего ни с опасностью немецкого засилья, ни с интересами русского крестьянина не имели», а мотивы законодателей читались по их чековым книжкам: «Люди, стоявшие у власти, менялись, но аппетиты тех общественных групп, которые захватом корейских лесных концессий уже раз втянули страну в войну с Японией, аппетиты эти оставались все теми же»{772}.

Правительство уделяло столь же серьезное внимание и нежелательным собственникам торгово-промышленных предприятий. В ряду мер против «германцев» на протяжении войны применялся секвестр, первоначально понимаемый как временное изъятие предприятия (имения) из рук частных собственников и передача его в управление чиновникам. За месяц с 7 октября по 14 ноября 1914 г. на шести заседаниях{773} Совет министров рассматривал предложения военных властей о репрессиях против «неприятельских подданных», владевших предприятиями: одни из этих предприятий закрыть до конца войны, другие же, «кои могут быть использованы в военных целях», секвестровать. Совет министров высказался против «насильственных» «огульных» мер в отношении собственности «пребывающих в России мирных подданных» Германии и Австро-Венгрии. Такие меры, «не согласные с общепринятыми международными обычаями», грозили бы «нежелательными последствиями» из-за «неблагоприятного для России впечатления» в нейтральных государствах. Да и невозможно, полагал Совет министров, избежать тяжелых хозяйственных потрясений, если разом остановить деятельность принадлежащих немцам предприятий. Невозможно и практически взять их «в казенное ведение» или передать «в русскую эксплуатацию». Так что приходилось держаться «общего принципа» неприкосновенности «частной и коллективной собственности неприятельских подданных» и «по возможности» не прибегать к секвестру или конфискации.

Но, отказываясь от «огульных» решений, правительство согласилось «пересмотреть… ранее принятый им взгляд на положение неприятельских подданных в России» и наметить «путь дальнейших действий». Министерству торговли и промышленности Совет министров поручил «произвести теперь же всестороннее обследование» германских и австрийских предприятий. На создаваемую специальную междуведомственную комиссию возлагалось также «обсуждение общего вопроса о взятии во временное распоряжение правительства для надобностей военного ведомства заводов, фабрик и иных заведений».

Российской «правовой доктрине» вновь предстояло проявить себя в качестве «реального правотворящего фактора», двинуться к новым горизонтам «по пути разработки юридических институтов»{774}. Совет министров поставил задачу подыскать правовые аргументы, позволявшие изобразить намечаемую экспроприацию «немцев» как рядовую меру контроля, применяемую и по отношению ко всем вообще предприятиям: вводилась ссылка на уже действующие правила о взятии во временное распоряжение правительства предприятий, обслуживающих нужды военных ведомств. В этих правилах, появившихся 4 сентября 1914 г., говорилось о заведениях, уклоняющихся от первоочередного исполнения военных и морских заказов, причем иностранные предприятия в этом отношении никак не отделялись от русских. Этот, на всех вообще заводчиков распространенный, контроль был представлен теперь как основание для того, чтобы в каждом отдельном случае (не «огульно») выяснять, «какие именно предприятия неприятельских подданных, признанные подлежащими закрытию», могли бы быть у них отобраны «в порядке правил о взятии во временное распоряжение правительства».

Министры с завистью отметили то «большое впечатление», какое произвело откровенное издание в Англии и Франции «особого закона» о запрете в этих странах «германской и австрийской торгово-промышленной деятельности», чего не могло себе позволить российское правительство. Совет министров решился на постепенную ликвидацию лишь торговых, но не промышленных фирм. Приходилось считаться с тем, что предлагаемое ущемление «ограждаемых общими законами гражданских прав германцев и австрийцев» затронет слишком «существенные стороны нашего государственного и экономического быта» и грозит слишком «глубокими потрясениями в хозяйственной жизни страны». Но главное опасение вызывала даже не неустойчивость «хозяйственной жизни», а то, что «огульное колебание принципа неприкосновенности частной собственности… при наличии известных настроений в некоторой части населения» повлечет за собой «неисчислимые последствия в общем ходе государственной жизни»{775}. Это напоминание о пугачевщине, высказанное точно в такой же связи еще Мордвиновым, объясняет, почему любые свои посягательства на «священную и неприкосновенную» частную собственность власть трусливо старалась запрятать в оболочку, сотканную из обрывков привычных норм. На эту сторону дела указывали и немецкий эксперт (указы «потрясли понятие собственности и нарушили ясность правосознания!»), и оппозиция: «Вы, которые стоите за принцип священной частной собственности… Вы являетесь разрушителями не только принципа частной собственности, но даже основ права и справедливости», — говорил с думской трибуны в июне 1916 г. А.Ф. Керенский, а социал-демократ добавлял, что эту тему его фракция с удовольствием во всех подробностях разовьет при утверждении чрезвычайного указа Думой{776}.[206] 6 февраля 1917 г. указы о землевладении «неприятельских выходцев» были распространены еще на 10 губерний и областей и несколько уездов.