Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 46

Струдза обомлел. Ему и в голову не приходило, что проценты за четверть века можно отдать апельсинами. Однако Воронцов старался не терять чувства юмора. Он оторвал уголок бумажки, набросал на ней столбик с обидно длинным остатком, который можно было рассматривать как дольки.

– Получаем десять тысяч пятьсот сорок два апельсина. Первый урожай ваш. Продайте его на привозе. А деньги вложите в пароходство. Так будет справедливо.

Струдза поднялся.

– Я сообщу о ваших словах соотечественникам, – с достоинством сказал он. – Думаю, они будут оскорблены.

К вечеру уже весь город рассказывал о сделке века, потешаясь находчивости генерал-губернатора. Этой выходкой он купил сердца одесситов. В сумерки канцелярию забросали оранжевыми плодами. Злоумышленниками оказались портовые мальчишки, получившие за шалость по рублю. Следовало проявить твердость. Неделю каждая из сторон оставалась при своем. Но в начале мая к Казначееву зачастили греческие негоцианты. Они приходили по одному. И обиняками справлялись, можно ли еще вступить в компанию и нельзя ли сохранить это в тайне от соотечественников. Когда оказалось, что почти все повязаны одним крепким корабельным канатом, секрет раскрылся, к страшному возмущению Струдзы.

Кишинев.

Раевский отсутствовал в Одессе недели три. У него были дела в Васильковской управе, но долго задерживаться под Киевом он не хотел. Южная Пальмира притягивала его, как магнит. Там жила королева в башне из слоновой кости. Играла на рояле, а по вечерам выходила на балкон дышать морским бризом. Их последний разговор ошеломил Александра. Его выгнали! В Белой Церкви Лиза была более беззащитна. А здесь, чуть что, бросалась к мужу и загораживалась им от всего света.

Раевский не сомневался: Лиза принадлежит ему, они созданы друг для друга, чары надо снять. С такими мыслями полковник на обратном пути завернул в Кишинев, где, по слухам, старая Полихрони смыслила в любовной ворожбе, как римский папа в мессе. Александр переехал реку и приказал править по берегу Быка, пока не наткнулся на бедную мазанку с лошадиным черепом. Пушкин хорошо описал ему место.

Гость подошел к двери. Секунду помедлил. Потом стукнул согнутым пальцем. Створки распахнулись. Молодая сирена окинула его быстрым взглядом и, хотя он еще не успел слова молвить, бросила в теплый сумрак за спиной:

– Мама, к тебе!

Александр вошел. Центральная комната, где незваных гостей встречала пифия, была сплошь устлана коврами. Вытертые до коричневатого основания, они лишь кое-где топорщились островками цветной шерсти. На эти-то ковры ему было предложено сесть, что полковник исполнил с крайней брезгливостью. Старуха появилась не сразу. Как видно, она наряжалась для посетителя, что было совершенно излишне. Такой карги Александр в жизни не видел. Темный балахон и митра, расшитая каббалистическими знаками, только усиливали впечатление. Назвать Полихрони «доброй старушкой» Раевский бы не решился.

– Я беру за ворожбу двадцать пять рублей, – буднично предупредила хозяйка. – Моя дочь за песни и остальное пятьдесят, если, конечно, угодно будет с ней остаться.

Александр заверил, что готов заплатить всю сумму старшей из обитательниц мазанки, только бы ее колдовство подействовало.

– Жалоб нет, – отрезала Полихрони. – У вас имеется вещь, принадлежавшая предмету страсти? Можно ворожить и на имя, но золото надежнее.

Раевский снял с шеи медальон. Подумать только, Лиза подарила ему эмалевый портрет в 1817 году, и он долго не носил, а потом надел. После ее свадьбы.

– Даже локон! – старуха подцепила кривым пальцем темную прядку, спрятанную в медальоне.

Александр вздрогнул. Ему захотелось отнять у нее волосы Лизы. В прикосновении этой твари было что-то кощунственное. Полихрони помусолила прядь, понюхала, хмыкнула и кивнула. Помогавшая ей дочь развела огонь в переносном треножнике. Остро запахло сандалом.

– Подойди, дай руку.

Полковник подумал, что ведьма собирается гадать по ладони, но та вытянула нож с волнистым лезвием и знаком приказала закатать рукав рубашки. Он повиновался.

– Крови много не будет, – успокоила хозяйка.

Железо рассекло гостю кожу на предплечье. Темные, густые капли упали в огонь, и почти тут же старуха поднесла к лепестку пламени локон. Волоски затрещали и съежились. Полихрони отряхнула пальцы.

– Эта женщина тебя не любит, – презрительно бросила она. – Сам виноват.

Александр не скрыл раздражения.

– Ее можно вернуть?

Ведьма пожевала губами.

– Бросим карты.

Калипсо протянула гостю платок, чтобы остановить кровь, а ее мать тяжело проковыляла к столу и, достав из-за пазухи засаленную колоду, потребовала снять. В центр она положила трефовую даму, сверху – раскрытый медальон. Вокруг Лизы огромной звездой разметался пасьянс. Старуха начала поднимать карты, то фыркая, то качая головой, то бормоча под нос по-гречески.

– У тебя есть соперник, – наконец сказала карга. – Но он сам себя погубит. Не заботься о нем. Женщина много слез прольет из-за клеветы. Она вызовет большую страсть у большого человека. Счастья между ними не будет.

«Это Воронцов», – подумал Раевский.

– Счастья уже нет.

Полихрони покачала головой.

– Есть защита. Очень крепкая. Пока муж от нее не отвернулся, мне не достать.

– Что же делать? – взмолился Раевский. – Ты денег хочешь? Я дам больше.

– Дурачок, – рассмеялась гречанка. – Я говорю, что могу. А уж ты решай. В моей силе положить между ними остуду.

– И то хлеб, – вздохнул Александр.

Пифия вернулась к треножнику. Дочь придвинула туда высокий стул. Старуха взгромоздилась на него и взяла в руки белую трость. Помахивая ею над огнем, она мало-помалу впала в полузабытье, шепча заклинания на смеси греческого, древнееврейского и арамейского языков. Раевский недоверчиво следил за ней и чувствовал, что его крепко надули. Наконец Полихрони начал приходить в себя. Пот градом катился с ее лба, балахон взмок. Она выглядела так, будто пробежала версту по дороге в гору.

– Все, – заплетающимся языком объявила ведьма. – Деньги отдайте Калипсо.

С этими словами старуха сползла со стула на пол и упала бы, если б девушка не подхватила ее. Нимфа отвела мать за занавеску, где та, судя по скрипу, повалилась на кровать. Раевский стоял не шевелясь. Голос Калипсо вывел его из оцепенения.

– Вы останетесь?

– Нет. – Александр толкнул рукой дверь и с явным облегчением выбрался на улицу.

– От работы лошадь сдохла, – этими словами Казначеев начинал и заканчивал каждый день в канцелярии. Ждали, ждали тепла, дождались! Едва на полях показалась зелень, как с турецкой стороны явились тучи саранчи, которые где летели, а где прыгали, но везде пожирали всходы. Народ возопил о грядущем голоде. Чиновники молодой канцелярии – по большей части люди военные и привыкшие иметь дело с двуногим неприятелем без крыльев – содрогнулись. Один генерал-губернатор оставался тверд, как скала.

Он запросил у старожилов сведения, нельзя ли истребить сие библейское бедствие. Но услышал неутешительные рассуждения о гневе Божием. Оставалось уповать на закупки продовольствия в не тронутых египетской казнью местах, для чего следовало понять масштаб ущерба. Сколько десятин земли пострадало в каждом уезде и сколько голодных ртов рассчитывают на помощь с казенных складов. Канцелярия собралась в поход. Вооружившись тетрадями и перьями, все от полковников до коллежских регистраторов ехали считать и описывать.

Под трубные гласы и звон стремян в Одессу явился Вигель с известием, что Бессарабию тоже задело. Его немало позабавили изменения, произошедшие в городе. По приказу наместника названия улиц, прежде писавшиеся по-французски, заменили русскими. Со стен домов сняли таблички «Rue de Richelieu» и «Strada di Ribas».

– Наш граф – истребитель саранчи, освободитель цыган и борец за родную грамматику! – потешался Филипп Филиппович, сидя с Пушкиным у Сикара.

– Каких цыган? – не понял поэт. – Кишиневские новости до нас не доходят.