Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 107

– Теперь ты на содержании у англичан? – съязвила гостья. – Скажи, а твоя рыжая дылда понимает, что ты ее не любишь? Или тебе удается…

– Аграфена, перестань, – взмолился он. – Все эти три года я закрываю глаза и вижу только тебя. Это единственное, что мне помогает…

– Без подробностей! – Закревская была удовлетворена. – Что ж, спасибо. Рада повидаться.

– Как? – опешил Леопольд. – Разве ты… Разве мы… Зачем же ты тогда приехала?

– Просто так. – Груша рассмеялась. – Я ничем не рискую. Муж сквозь пальцы смотрит на мои грешки.

– Ты его не любишь, – убежденно заявил принц. – Почему же не хочешь подарить мне вечер? Все, как в старые добрые времена?

– Куража нет, – зевнула Груша. – Вот если бы был шанс, что нас застанет твоя жена… Я бы, пожалуй, согласилась. У тебя дома. В спальне.

Леопольд отшатнулся.

– Я не могу на это пойти.

– Ага, – поймала его гостья. – Ты слишком ценишь то, что приобрел. Боишься рисковать. А предлагаешь себя в любовники. Я в последнее время предпочитаю поэтов. Они нерасчетливы и страстны… Кстати, ты начинаешь лысеть.

С этими словами Закревская двинулась к двери, а его высочество остался стоять у окна, запустив пальцы в черные кудри.

– За Богом молитва, за государем служба не пропадают, – повторил император известную максимуму. Ему приятно было возложить на Воронцова алмазные знаки ордена Александра Невского.

Переговоры в Аккермане закончились так, как и ожидать было нельзя. Турки приняли ультиматум. Их войска покинули Молдавию и Валахию. В Сербии восстанавливалось самоуправление. Спорные территории отошли к России. Было очевидно, что уступки – результат страха перед большой войной. Михаил Семенович сумел использовать это настроение и сразу по прибытии в Москву ощутил теплые лучи царской милости.

Коронационные торжества подходили к концу. Но балы в Первопрестольной шли чередой. Что ни день где-нибудь танцевали, а молодой император чаще всего не отказывался почтить хозяев своим присутствием. У французского чрезвычайного посла графа Мармона в доме князя Куракина на Старой Басманной принимали уже в третий раз. Первый праздник запомнился тем, что государь, войдя в зал, объявил:

– Я сегодня беседовал с умнейшим человеком в России.

А на недоуменные вопросы назвал Пушкина. Излишне говорить, что после такого восторженный прием поэту был обеспечен, куда бы тот ни показался. Дамы наперебой приглашали его то на мазурку, то на котильон. В театре публика смотрела не на сцену, а на обожаемого кумира.

Сегодня сюрпризов не предвиделось. Полонез сменяли экосезы, польки и даже не вполне разрешенные вальсы. У французов они давно привились, не оскорблять же чужестранного министра напоминанием, что танец – наследие революции. Хотя наблюдать это безобразие отваживался не каждый. Взять даму за талию и крутить по всему залу! Только после того как сам император прошелся в паре с супругой, легкой, как перышко, гости посчитали, что высочайшее дозволение дано.

– Мадам, – сказал Михаил жене. – Я вам решительно запрещаю.

В этот момент возле них оказалась царь.

– Вы позволите мне, господин граф?

Пришлось молчать.

Лиза, минуту назад собиравшаяся уверить мужа в своем полном неумении, весьма ловко двинулась на счет «три» и смотрелась очень изящно рядом с рослым государем.

– Я рад возобновить наше знакомство, – сказал Николай. – Пять лет назад мы встретились в печальное для вас и для меня время. Но теперь, надеюсь, горести позади?

Графиня кивнула.

– Когда Бог дает много, Он много и требует.

– Вы это чувствуете? – встрепенулся император. – Удивительно! Мы всегда с вами согласны!

Закончив круг, он вернул даму хмурому Михаилу Семеновичу и потребовал, чтобы кавалеры не стояли у стен.

– Это не тот человек, которого ты можешь опасаться, – с легким укором шепнула Лиза.

– Да, он – не Александр, – задумчиво кивнул Воронцов. – Всю жизнь я мечтал служить государю, который был бы честен, верен слову и далек от коварства. А теперь боюсь. Эти качества погубят его… и всех нас.

– Пока они принесли тебе алмазные орденские знаки! – графиня щелкнула пальцем по крупному камню на звезде. – Идем танцевать.

Из трактира «Европа» на Тверской Пушкин отправился в Большой театр. Явления на публике очень развлекали его. Всеобщее внимание, даже подобострастие, которое выказывали ему во всех домах, чрезвычайно льстило. Он находился в апогее славы. Для полного счастья не хватало чуть-чуть – продырявить Толстого Американца. Но тот благоразумно отсутствовал в Москве. В остальном трудно было вообразить город гостеприимнее.

Давали «Нину». Но стоило поэту вступить в зал, как гул голосов заглушил музыку и пение на сцене. Тысячекратно повторенное имя неслось из каждого угла. Все бинокли обратились к нему. Толпа запрудила проход. Пришлось прервать спектакль, пока звезда не пройдет на свое место. Пушкин не торопился. Он мотал головой, отвечая на приветствия. Любовь публики была для него не в привычку и забавляла, как ребенка.

Поэт уже побывал у Вяземской и в салоне Зинаиды Волконской. Видел Веневитинова, Чаадаева, Шевырева. Потихоньку от царя прочел еще не одобренного цензурой «Бориса Годунова». Досадовал на невозможность делать это в полный голос. Его поддерживали. Смеялись над доверчивостью, с которой ссыльный отнесся к словам императора. Кто кому нужен?

– Он так опозорил себя казнью, что теперь прячется за твоим именем, – сказал Сверчку Вяземский.

– Нет, ты его совсем не знаешь! – с горячностью воскликнул Александр Сергеевич. – Это прекрасный человек, пусть и не наших взглядов.

– Солдафон и невежда! – поддержала мужа Вера. – Он хочет помириться с обществом, оказав тебе милость. Но все ожидали от него другого милосердия!

– Ты народный поэт. Разве твое место в царской передней? – настаивал Петр Андреевич. – Лишившись оппозиционного лоска, ты потеряешь популярность.

Все это очень расстраивало Александра Сергеевича. Он не знал, как себя вести. И только везде говорил о государе хорошо, с благодарностью.

– Он дал мне дышать. Вернул свободу.

– Это иллюзия. – Вяземский с раздражением достал бинокль. – Просто тюрьма, в которой мы живем, вдруг увеличилась до размеров всей России. Нет смысла держать тебя в Михайловском. Сейчас везде ссылка. И то, что ты попал к надзирателю в любимчики – стыдно.

От этих слов поэту стало не по себе. Участь друзей, братьев, оказавшихся в Сибири, разрывала ему душу. Не зная, что ответить, Пушкин нарочито отвлекся от беседы и стал лорнировать дам в ложах. Его внимание привлекла статная красавица с медными кудрями вокруг лба. Ее античное лицо и живые быстрые глаза показались ему знакомыми.

– Это что за Кора? – небрежно осведомился он у спутника. – Я ее видел.

– Едва ли. – Вяземский понял, о ком говорит Сверчок. – Аграфена Закревская. Последние годы она жила в Финляндии. Жена нового министра полиции.

Пушкин прищурился и увидел в глубине ложи лысоватого генерала, о чем-то беседовавшего с Бенкендорфом. Потом снова перевел взгляд на Медную Венеру. Хороша! Аграфена не стала делать вид, будто не замечает его внимания, наклонилась и самым бесстыдным образом послала поэту поцелуй. Он поймал его, как бабочку, в ладонь, чмокнул воздух и сдул с руки, доверяя зефиру отнести ответ прекрасной распутнице.

Эпилог

Октябрь 1826 года. Гатчина.

Над дорогой вдалеке клубилась пыль. Казалось, что по тракту, чуть правее леса, движется целая толпа. Николай привстал на стременах и прищурился. Если бы шла воинская часть, он бы уже отсюда различил гудение земли. Тем более сейчас, когда октябрьский холод выстудил ее в преддверье снега. Царской охоты в Гатчине ждали с нетерпением. Все, кроме самого Никса. Император был преступно равнодушен к забаве предков. Мог застрелить из ружья утку. Без удовольствия.

За дворцовым садом шесть верст лесистого болота было огорожено частоколом. Там травили медведей, били дичь, загоняли оленей. Место именовалось «Зверинец», и иной раз для его пополнения приводили стада ланей или диких ослов с полосатыми задними ногами. Последних Никс особенно любил. Глупые, безобидные твари, берут еду с рук. Увидав вдалеке пыль, он подумал, что в Зверинец движутся новые обитатели под присмотром егерей. Но топота копыт тоже не было слышно. Напротив, раздавалось шумное шарканье множества ног, точно по дороге мели лыком. Лапти?