Паскуале Бруно - Дюма Александр - Страница 5

Узнав около года назад, что князь Монкада-Патерно, один из богатейших сицилийских вельмож, возвращается на небольшой сперонаре с Пантеллерии в Катанию со свитой из двенадцати человек, алжирские корсары устроили засаду за островом Порри, примерно в двух милях от Сицилии. Корабль князя, как и предполагали пираты, свернул в пролив, отделяющий остров от побережья; заметив его, они вышли на трех лодках из бухточки, где прятались, и налегли на весла, чтобы перерезать путь князю. Тот сразу дал команду направить судно к берегу и посадить его на мель возле Фугалло. Так как в этом месте глубина едва достигала трех футов, князь и его свита прыгнули в воду, держа оружие над головой: они надеялись добраться до деревни, видневшейся примерно в полумиле от берега, так и не пустив его в ход. Но, как только они покинули корабль, другие корсары, успевшие в ожидании этого маневра зайти в устье Буфайдоне, выскочили из камышовых зарослей, среди которых течет эта река, и отрезали князю путь к отступлению. Завязалась схватка; пока княжеские кампиери отражали натиск первого отряда корсаров, подоспел второй их отряд; видя, что сопротивляться бесполезно, князь сдался, попросив, чтобы ему и его людям была сохранена жизнь, и дав обещание заплатить за себя и за них богатый выкуп. Как только пленники сложили оружие, показалась толпа крестьян, вооруженных ружьями и косами. Корсары, победившие князя и, следовательно, достигшие своей цели, не стали ждать новоприбывших — они уплыли столь поспешно, что оставили на поле боя трех своих людей, посчитав их убитыми или смертельно раненными.

Среди прибежавших крестьян был и Паскуале Бруно: по прихоти своей кочевой жизни он появлялся то тут, то там, а беспокойный характер заставлял его ввязываться в любое рискованное предприятие. Крестьяне обнаружили на песчаном берегу, где происходило сражение, двух слуг князя Патерно — один был убит, другой легко ранен в ногу — и трех корсаров, плававших в собственной крови, но еще живых. Двух ружейных выстрелов было достаточно, чтобы тут же расправиться с двумя врагами, и дуло пистолета уже было нацелено на третьего, чтобы послать и его вслед за товарищами, когда Бруно заметил, что третий корсар всего-навсего ребенок; он отвел от него оружие и заявил, что берет мальчика под свое покровительство. Послышался ропот недовольства против этой неуместной жалости, но Бруно никогда не отступал от своего слова; он зарядил карабин и заявил, что застрелит первого, кто подойдет к раненому. Бруно был известен как человек, способный осуществить свою угрозу, и крестьяне отступились, позволив ему поднять мальчика и уйти вместе с ним. Бруно тотчас же направился к морю, сел в лодку (на ее борту он совершал обычно свои походы, управляя ею так умело, что она повиновалась ему не хуже, чем лошадь — всаднику), поднял паруса и взял курс на мыс Алига Гранде.

Как только лодку подхватил ветер и она перестала нуждаться в кормчем, Бруно занялся раненым, по-прежнему лежавшим без чувств. Он распахнул белый бурнус, в который был завернут мальчик, расстегнул пояс с висящим на нем ятаганом и увидел при последних отблесках заходящего солнца, что пуля прошла между правым бедром и ребрами и вышла возле позвоночника: рана была опасна, но не смертельна.

Вечерний ветер и освежающее действие морской воды — Бруно промыл ею рану — привели ребенка в чувство: не открывая глаз, он произнес несколько слов на непонятном языке; Бруно, знавший по опыту, что огнестрельная рана вызывает сильную жажду, догадался, о чем просит мальчик, и поднес к его губам полную флягу воды; раненый жадно приник к ней, затем снова что-то жалобно пробормотал и снова впал в забытье. Паскуале уложил его как можно бережнее на дно лодки и, оставив рану открытой, каждые пять минут выжимал над нею свой платок, смоченный морской водой: ее действие моряки считают целебным для любых ран.

В час «Ave Maria» наши мореплаватели подошли к устью Рагузы: ветер дул со стороны Африки. Паскуале без труда направил лодку вверх по течению реки и три часа спустя, оставив справа от себя Модику, прошел под мостом на дороге между Ното и Кьярамонти. Он сделал еще пол-льё, но увидев, что плыть становится все труднее, вытащил лодку на берег, скрыл ее в прибрежных зарослях олеандров и папируса и, взяв мальчика на руки, продолжал путь пешком. Вскоре перед ним открылось узкое ущелье, и, пройдя еще немного, он очутился между двумя отвесными склонами с пробитыми в них отверстиями пещер — то были остатки древнего поселения троглодитов, первых жителей Сицилии, которую греческие колонисты некогда приобщили к цивилизации. Бруно вошел в одну из этих пещер и поднялся по лестнице на ее второй ярус, куда свет и воздух проникали через большое квадратное отверстие; в углу пещеры было устроено ложе из тростника; он расстелил бурнус и уложил на нем мальчика, затем вышел, чтобы раздобыть огня, вернулся с горящей еловой ветвью в руках, прикрепил ее к стене и, усевшись на камень возле раненого, стал ждать, когда тот очнется.

Бруно не впервые пришел в это убежище: во время своих бесцельных скитаний по Сицилии, помогавших ему забыть о своем одиночестве, успокоиться и прогнать дурные мысли, он заходил в эту долину и жил в этой пещере, выдолбленной в скале три тысячи лет тому назад; здесь он предавался тем смутным и бессвязным мечтам, что обуревают людей необразованных, но наделенных пылким воображением. Он знал, что пещеры были вырыты в давние времена ныне исчезнувшим племенем, и, свято чтя народные предания, полагал, как и все местные жители, что эти люди были волшебниками; это убеждение не пугало его, а, напротив, неудержимо влекло сюда. Он слышал в юности немало сказок о волшебных ружьях, о неуязвимых людях, о путниках-невидимках, и в его бесстрашной душе, жаждавшей чудес, жило лишь одно желание — встретить колдуна, волшебника или черта и в обмен на договор, скрепленный кровью, получить от них сверхъестественную власть над людьми. Но напрасно вызывал он тени древних обитателей долины Модики: их призраки так и не явились ему, и Паскуале Бруно остался, к своему великому огорчению, таким же человеком, как и все прочие люди; и все же он выделялся среди горцев, ибо мало кто из них мог сравниться с ним силой и ловкостью.

Бруно промечтал около часа у изголовья раненого мальчика, когда тот наконец вышел из забытья: открыл глаза, недоуменно огляделся и остановил взгляд на своем спасителе, еще не зная, кто перед ним — друг или враг. При этом у него, видимо, мелькнула смутная мысль о самозащите, ибо он поднес руку к поясу в поисках своего верного ятагана, но, не найдя его, тяжело вздохнул.

— Тебе больно? — спросил Бруно, прибегнув к франкскому языку: он понятен решительно всем на берегах Средиземного моря, от Марселя до Александрии, от Константинополя до Алжира, и с его помощью можно объездить весь Старый Свет.

— Кто ты? — спросил мальчик.

— Друг.

— Разве я не твой пленник?

— Нет.

— Как же я попал сюда?

Паскуале все рассказал ему; мальчик внимательно выслушал рассказ, а когда тот подошел к концу, посмотрел прямо в глаза Бруно и спросил с чувством глубокой благодарности:

— Хочешь быть моим отцом, ты, спасший мне жизнь?

— Хочу.

— Отец, — проговорил раненый, — твоего сына зовут Али. А тебя как звать?

— Паскуале Бруно.

— Да благословит тебя Аллах! — сказал мальчик.

— Не надо ли тебе чего-нибудь?

— Воды: мне хочется пить.

Паскуале взял глиняную кружку, спрятанную в углублении скалы, и спустился к ручью, протекавшему неподалеку от пещеры. Вернувшись, он бросил взгляд на ятаган мальчика и заметил, что раненый даже не попытался достать его. Али жадно схватил кружку и одним глотком опорожнил ее.

— Да ниспошлет тебе Аллах столько счастливых лет, сколько капель воды было в этом сосуде, — сказал он, возвращая кружку.

— Ты славный мальчик, — прошептал Бруно, — скорее поправляйся, а когда поправишься, сможешь вернуться к себе в Африку.

Мальчик поправился и остался на Сицилии: он так полюбил Бруно, что не захотел с ним расстаться. С тех пор они были неразлучны. Али ходил с Бруно на охоту в горы, помогал ему управлять лодкой на море и готов был отдать жизнь по первому знаку того, кого он звал своим отцом.