Голубой бриллиант - Шевцов Иван - Страница 11

— Ты хотел сказать «козырные»?

— Я сказал то, что хотел. Ты знаешь, кто у Ельцина министр иностранных дел?

— Козырев, если не ошибаюсь.

— То-то и оно… — Многозначительно ответил генерал и продолжал: — Кстати, насчет щепок. У Сталина в этом отношении были предшественники, исторические личности в судьбе государства Российского: Ярослав Мудрый, Иван Грозный и Петр Великий, которые не разрушали государство, а собирали, умножали и возвеличивали. И, конечно, не обходилось без «щепок». Сталин делал то же самое, чтобы о нем не говорили нынешние наследники Троцкого. У Сталина были подлые подручные, вроде Ягоды, Фриновского, Берии. Они свое получили. Но и у Грозного был Малюта Скуратов, у Петра был Шафиров или Шапиро. Наверное, это неизбежно, как рок… А потом появился Хрущев. Это же подлюга. Он начал то, что продолжил Горбачев и закончит Ельцин.

— Прикончит, — подсказал Иванов.

— Ну, время покажет, кто кого прикончит… Хрущева сменил уже откровенный выродок — Брежнев. А Горбачев, Ельцин? — Он замолчал и как-то сразу поник, будто не находил слов, чтоб продолжать. А Иванову нужно было вернуть «модель» в прежнее состояние, и он сказал, чтоб вызвать генерала на продолжение:

— Значит, народ наш заслуживает таких вождей.

— Ничего не значит, — угрюмо возразил генерал. — Нам их навязали. Оттуда, из-за океана.

— И Брежнева?

— И его. Он ставленник Тель-Авива, как и Бухарин, как Рыков, как, впрочем, Молотов и Ворошилов. Кто у них жены, ты знаешь?

— Догадываюсь.

— То-то и оно…

В этом «то-то и оно» крылось то запретное, таинственно-страшное, о чем вслух было непринято говорить даже во времена свободы слова и даже в самых образцово-демократических государствах, которыми фактически владело и правило это грозное клятвенно-повязанное, подспудное, жестокое, цинично-вероломное, лишенное элементарных человеческих норм приличия и поведения «то-то и оно».

— А знаешь, Дмитрий, о чем я сейчас подумал? Что касается никудышных вождей, возможно, ты и прав, пожалуй, прав. Но нашему народу многого не хватает. И в первую очередь — чувства национальной гордости, достоинства. Какой народ мог семнадцать лет терпеть, как ты выразился, откровенного выродка Брежнева? Французы, поляки, немцы, шведы? Нет.

— Терпели, — поморщился генерал. — Немцы Гитлера, поляки Охаба. Насчет гордости я с тобой согласен. Лишили нас чувства патриотизма. Вдалбливали в души со школьных лет интернационал, космополитизм. Троцкий и его клика объявили слово «патриотизм» врагом народа. Его нынешние наследники оплевали это понятие, как реакционное, консервативное. Заменили его своими «общечеловеческими ценностями», то есть тем же сионистским космополитизмом, горбачевским «новым мышлением». И вообще эти разговоры о демократии и правах человека не что иное, как удобная ширма для закабаления целых стран и народов. Под этими лозунгами американцы оккупировали Гренаду, ворвались в Панаму и похитили ее законного президента, организовали бойню в районе Персидского залива. Это все ложь, обман доверчивых простаков. Израиль уже сколько лет ведет преступную войну с палестинцами, ежедневно убивает мирных жителей, попирает элементарные права человека. И что же демократическая Америка? Помалкивает. Потому что самой Америкой заправляют сионисты.

Зазвонил телефон, и Иванов объявил небольшой перерыв. Генерал сошел с помоста, сделал несколько гимнастических движений и подошел к незаконченной композиции «Девичьи грезы», на которую только сейчас обратил внимание. Другие работы, стоящие в мастерской, он как частый гость скульптора видел раньше. Эта привлекла его внимание какой-то необъяснимой притягательной силой, таившейся, вероятно, в изяществе обнаженной женской фигуры, в трогательной гармонии всех ее частей. Все было сработано до того живо, осязаемо, что даже отсутствие лица никак не умаляло общего впечатления. Генерал был приятно удивлен: ведь еще четыре дня тому назад, когда он в последний раз позировал в мастерской, не было этой очаровательной композиции.

— Ну и Алеша, что за Алексей! Когда ж он успел сотворить такое чудо! — вслух восторгался Дмитрий Михеевич. Он вообще был страстным поклонником Иванова и высоко ценил его талант. — Кто она — эта Венера, где ты ее отыскал и почему у нее нет лица? Я хочу видеть ее глаза! — говорил он, обращаясь к подошедшему ваятелю.

— Лицо пока не найдено, а в нем вся суть должна быть, — ответил Алексей Петрович и сообщил: — Занимай свой трон, на котором тебе осталось царствовать минут тридцать — сорок. И поставим точку. Сейчас звонил епископ, через час он будет здесь. Я познакомлю вас, и он освятит твой бессмертный образ пока еще представленный в глине.

— Я это предвидел и предусмотрительно прихватил бутылочку трехзвездного, заграничного, то есть молдавского. Может, это будет последняя бутылка, поскольку российских коньяков я не знаю и не представляю, как мы теперь будем жить без грузо-армяно-молдавских коньяков. Пропадем даром?

— Была бы «Столичная», да «Перцовка», да еще «Старка» и «Славянская» и плюс «Кубанская».

— И пиво! — наигранным басом добавил генерал.

— Дмитрий Михеевич, позволь тебе представить моего друга, о котором я тебе говорил, его преосвященство епископа Хрисанфа, — несколько церемонно объявил Иванов, входя в залу, где в это время на диване сидел генерал.

Якубенко встал. Перед ним в своем пастырском одеянии с панагией на груди с обнаженной седой головой стоял высокий стройный мужчина с резкими чертами лица, на котором выделялись орлиный нос, большие серые глаза и длинная, пепельная, приглаженная борода. Епископ протянул массивную жилистую руку Якубенко и высоким приятным баритоном сказал:

— Рад познакомиться. Алексей Петрович мне много о вас доброго сказал.

Не выпуская руки епископа, генерал спросил:

— Хрисанф — это имя, а как вас по батюшке?

— Николай Семенович, — вежливо улыбнулся епископ и пояснил: — Хрисанф — это мое монашеское имя.

— Вроде псевдонима или подпольной клички, — бесхитростно пошутил Дмитрий Михеевич и щелкнул каблуками, представился: — генерал-лейтенант Якубенко, Дмитрий Михеевич.

— Владыка, мы сегодня закончили работу над портретом Дмитрия Михеевича, — обратился Иванов к епископу. — Не желаете ли посмотреть критическим оком?

— С превеликим удовольствием. Хотя заранее знаю, что портрет хорош. Алексей Петрович мастер психологического портрета. Равных ему я не знаю в нашей скульптуре.

— Полно вам, владыка, — смущаясь, сказал Иванов. — Вашему сану лесть противопоказана.

— Искренне, милейший Алексей Петрович. Не лесть, а истина, — пророкотал епископ, а Якубенко вслух размышлял:

— Владыка… Владыка чего? Когда-то мы пели: владыкой мира будет труд.

— Так положено обращаться к их преосвященству, — сказал Иванов. — Не «отец», как обращаются к рядовому священнику, а «владыка» — это уже к архиерею.

В «цехе» епископ внимательно всматривался в портрет генерала и все переводил взгляд со скульптуры на оригинал, сравнивая, приговаривая:

— Похож, очень похож. Но, как я понимаю, не в этом главное. Характер выразил, в душу заглянул — вот в чем сила таланта. Талант — это Божий дар.

— Это уж точно, согласился генерал: — Указом Горбачева или Ельцина талант не родишь и гения не сделаешь.

— Почему же? — возразил Иванов. — Делали, делают и будут делать, к сожалению. Сколько Хрущев, Брежнев настругали талантов, раздавая лауреатские медали и звезды героев труда всяким шарлатанам, проходимцам, карьеристам. И себя, конечно, не забывали.

— Это все мишура, бумажные цветы, — сказал Якубенко. — Генерала можно сделать приказом министра. И вашего брата — епископа или митрополита может сделать патриарх. А вот скульптора, композитора сделать никому не дано. Это привилегия природы. Или, как вы говорите, от Бога.

Чтоб отвлечь епископа от своего портрета, генерал подошел к композиции «Девичьи грезы» и обратился к епископу:

— Ну а как, товарищ владыка, вы находите это творение рук человеческих?