Женский день - Метлицкая Мария - Страница 42

Вот и прикинь, что к чему, и сопли утри. Предательство? Да брось ты! Предать могут близкие. А все остальные… Забудь. И забудется. Переживут. Кстати, все. Телезрители – сегодня же. Точно. Своих забот полон рот. Поохают, покряхтят у телика, и все в трубу, как и не было. Муж? Так у тебя давно нету мужа. Есть сосед, старый приятель. Отец твоих дочек. Почти отец. Вернее, не совсем отец и не совсем обеих. Но это частности. Дочки? Ну, порыдают – особенно Дашка. Маруська? Простит. А кстати, за что? За ложь? Да о чем ты? Ложь во спасение – это не ложь. Маруська девочка не слишком сентиментальная. И ломоть, похоже, отрезанный. К диалогу, кстати, способный. Простит. У нее уже своя жизнь. И не нужно видеть друг друга все время. Постоянно. Постоянно смотреть друг другу в глаза и помнить о том, что ты – приемная дочь. Прорвемся и с этим. Не привыкать. Так что же такого смертельного у тебя, матушка? Что уж такого невыносимого?

А все. Вся жизнь коту под хвост, вот что. И ничего у тебя, если разобраться, милая, нет. Ни мужа, ни семьи. И работа твоя… Тоже блеф. Потому что ты пишешь о том, чего нет. Или так: ты – писатель-фантаст, матушка. Представитель жанра, который тебе незнаком и совсем не близок. И будешь еще говорить, что ты состоялась и занимаешься любимым делом? Снова блеф. Вся жизнь твоя – блеф. Утрись и смирись. Так живут многие, не ты одна. Утешение? Да, наверное.

И все-таки… почему же так плохо? Невыносимо просто… Пройдет. Пройдет? Пройдет. Не сомневайся. Все ведь проходит.

А если Маруська что-нибудь натворит? С собой что-нибудь сделает?

– Я… пойду? – тихо спросила Наталья. – Клиентка… ждет, – смущенно добавила она, посмотрев на часы.

Аля стояла у окна и молчала. Потом, не оборачиваясь, махнула рукой.

– Да, иди, конечно, иди. Сопли мне утирать не надо и жалеть тоже. За что жалеть? Сижу тут… вся в шоколаде. А тебе надо спешить чистить чужие пятки. И слушать очередное нытье. Иди, Наташка. Все пройдет… Как с белых яблонь дым.

Она обернулась и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла кривой и жалкой. Наталья вздохнула и кивнула.

– Пойду.

Когда за ней захлопнулась дверь, Аля упала в кресло и наконец разревелась. Слезы были бурные, обильные, злые. Да пошли вы все! Все, слышите! И ты, Герасимов, и ты, Володя, друг милый. И ты, доченька. Все. Не пропаду, слышите! Не нужна? Да пожалуйста! Не про-па-ду! Из такого дерьма вылезала. Вам и не снилось. А что сейчас? Сдохну? Герасимов? Да бога ради, уходи к своей крысе с белой косой. Нянькай своего мальчика, вот он-то не виноват ни в чем, это точно. Лидочка? Да бог с тобой! Живи и будь счастлива! Обходишься без меня? Умница! И я без тебя… Обхожусь. Тяжеловато, конечно. Но… почти привыкла. Знаю, что тебе хорошо. А это главное. Герасимов, хочешь развода? Получишь. И я получу. Свое. Все до копеечки. Дом, например. Квартиру на Чистых. Машину. Акции мне ни к чему. Заводы твои, пароходы. Я не жадная, мне достаточно. На хлеб заработаю, но своего не отдам. Положенного. Не расслабляйся. Строй свое новое счастье и будь доволен. Володя? Да иди с богом. Ты мне НЕ нужен. Прости, но это честно. Нет, ты мне помог. Спасибо огромное. Помог, когда было совсем тухло и горько. Напомнил, что еще женщина и что желанна. Спасибо. А теперь – все. Достаточно. Строй свою молодую и счастливую жизнь. На радость маме. Рожай детей, делай карьеру. Нам с тобою не по пути, извини. А в список побед запиши «престарелую» тетеньку, актриску одну знаменитую. Ну, и вспоминай, так, к случаю. Мужчины гордятся победами, правда?

Да пошли вы все. Вместе взятые. Как же вы мне надоели. Одной будет лучше. Одной будет легче.

Будет? Вопрос…

Бабушка, где ты? Ну почему ты ушла?! Я ведь совсем одна. На всем белом свете!

Аля встала и пошла на кухню сварить крепкого кофе. Смертельно разболелась голова. Понятно – нервы, виски, сигареты. Отчаянье. Такое отчаянье, господи! Просто не хочется жить.

Все как-то… в одну секунду… Стало мелким, глупым и пошлым. Вся ее жизнь. Все эти шизики Аристарховы, латентные гомики Терлецкие, алкоголики Роговые, страстные молодые любовники Володи. И нувориши Герасимовы. Отмороженный Саввушка со своими гаджетами. Суровая, жесткая Лидочка со своей идиотской непримиримостью. Роли дурацкие, «мыльные». След в искусстве, смешно! Все обнулилось, обесценилось, девальвировалось, превратилось в труху, в пыль и в дерьмо. Здорово, да? Понять все это и признаться себе.

Тут она задумалась. Господи! А кто постарался? Кто показал ей все это? Что она брошенная, обманутая, отвергнутая? Что она ноль без палочки? Кусок дерьма в огромной вселенной? Кто? Да дрянь эта телевизионная! Марина Тобольчина! Мерзкая сука, вторгшаяся в ее жизнь. Ложью и подлостью, между прочим. Вот с чем надо разобраться! Она это все так не оставит. Публичное унижение не для нее. А эти Марфушки? Вероника и Женя, писательница и врачиха? Их эта дрянь тоже размазала, да еще как! Ведь им, если вдуматься… Женя с усыновленным ребенком. Кстати, есть ведь тайна усыновления! Значит, эта гадина может ответить по закону! И Вероника… Вытащить такое про мамашу! Господи, какой же позор! И все это спустить? Из-за их поганых рейтингов? Из-за их премиальных? Да счас! Мы вам покажем, где раки зимуют. Думаешь, нет на тебя управы, звезда телевидения? Я не привыкла по-христиански – подставить другую щеку. Со мной этот номер не выйдет!

Она шмякнула об стол чашку с кофе и поискала глазами мобильный. Пролистала записную книжку и нашла нужный номер.

– Вероника? – закричала она. – Ты где, моя прелесть? Да не реви, ничего не пойму. Да ты совсем рядом, господи! Записывай адрес и подгребай, слышишь? И не реви! Не реви слишком громко. Ты за рулем? Нет? Н, и славно! Тогда реви. Меньше попи?саешь.

Она нажала отбой и стала искать номер Жени.

Женя трубку по-прежнему не брала. С мамой говорить не хотелось – это понятно. Маруська? Нет, не она. У Маруськи особый звонок, именной. Значит, кто-то из просто знакомых. Тот, кто посмотрел эту гадость. Телефон надо выключить – будут названивать все кому не лень. Охать, кряхтеть, выражать соболезнования. К черту! Она нагнулась, чтобы нашарить в темноте телефон, лежавший на полу.

На дисплее высветилось: «Ольшанская Александра».

Женя привстала, раздумывая, брать ли трубку, и все же взяла.

– Дрыхнешь? – было слышно, как громко Ольшанская выдохнула сигаретный дым.

– Ага, как же! – печально ответила Женя. – Хотя хорошо бы – задрыхнуть и не проснуться, – вздохнула она, – хреново очень.

– Хреново, – бодро согласилась Ольшанская. – Но будет лучше. Слушай, ты, Шарль Перро! Ты приезжай. Куда? Да ко мне. Я в одиночестве – ну, как все поняли. Мужем брошенная, детьми позабытая, – она усмехнулась. – Короче. Авиценна вот-вот подъедет. И ты подгребай. Ты далеко от Рублевки? Ну и отлично. Будем решать, как кончать эту суку.

Женя вздохнула.

– Смешно. А пока… Пока она кончила нас.

– Не вечер, – жестко отрезала Аля, – давай и по-быстрому. Жду!

Как там поет певица? Одиночество – мука? Одиночество – гадость? Одиночество – сука! Вот именно, именно так. Сорок лет. Точнее, почти сорок один. Через полтора месяца. Ни мужа, ни ребенка, ни семьи. Ничего. Чего ты так рвалась сюда, Марина? Конечные цели? Карьера? И только? Ну, с этим у тебя все в порядке. В поряде – как принято говорить нынче. Да, карьера… Ты, провинциальная девочка, приехавшая сюда в девятнадцать. В стылую, промозглую декабрьскую Москву. Никого у тебя не было – ну, почти никого. Тетя Света не в счет. А между прочим, мамина двоюродная сестра! Совсем не дальняя родственница! Приняла, да. Но как? Че приперлась? Без тебя скучно не было! Все претесь сюда, а за каким? Москва не резиновая, может, слышала?

Марина молчала. Стояла, опустив глаза, и думала, что надо только выдержать. Потому что идти больше некуда. Совсем. Ну, на вокзал, если только. А там менты. Загребут в пять секунд. И не отвертишься, потому что набрехать про экзамены в институт не получится. В декабре экзаменов не бывает. А злость была на тетку, ох! Так и хотелось ей в морду плюнуть – а ты сама? Давно ли москвичка? Стерпела, смолчала. Та, видно, сжалилась и тяжко вздохнула: