Танец с огнем - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 33

– Сережа, ну какое же утро? – с мягкой укоризной сказала Мария Габриэловна. – Уж четыре часа пополудни минуло. У добрых людей рабочий день скоро закончится.

– О да, как вы правы, Мария Габриэловна! – Сережа патетически воздел свободную руку. Широкий рукав халата спустился к плечу, и стала видна рыжеватая шерстка подмышкой.

«Господи, он же совсем взрослый! – удивленно подумала Мария Габриэловна. – Взрослый мужчина, только безалаберный и не очень умный. Как быстро, и главное незаметно проходит время. Ведь вот только что на детском празднике он прятался под взрослым столом, и липкими от сластей ручонками хватал дам за лодыжки и икры. Дамы визжали. А когда его оттуда достали, и накричали на него, он описался от страха… Я его защищала тогда, и он был чуть выше моей коленки. Но когда же успело произойти все это «потом»?»

– О, добрые люди! – воззвал между тем Сережа. – Приидите и воззрите на меня! Быть может, именно ваше справедливое осуждение моих пороков приведет к триумфальному возрождению из праха моей души, которая пребывает там по слабости моего многогрешного и многострадального тела… О, как башка трещит! Неужели снаружи не слышно треску? Как это может быть, если я слышу отчетливо… Спиря, болван, ну что ты расселся?! Подай мне еще рассолу и порошок, а Марии Габриэловне пусть подадут чаю с пирожными!

– Сережа, мне надо серьезно с тобой поговорить…

– О-о… – простонал Бартенев, картинно хватаясь за полотенце. – Мамочка вывела на позиции тяжелую артиллерию…

– Пожалуйста, не паясничай, если можешь. Я и так смущена изрядно…

– Простите, Мария Габриэловна. Был не прав. Сейчас, в знак полной и окончательной серьезности, надену сюртук и сменю шлепанцы на штиблеты… Спиря!

– Сережа!

– Хорошо. Прекрасно. Замечательно. Но можно я сам? Чтобы вам не смущаться и не мучить, во исполнение воли старинной подруги, свою чистую, не запятнанную никаким грехом или даже сомнением душу. Итак. Я позорю семью. Я пропадаю в театрах, кабаре и трактирах, вместо того чтобы чинно сидеть на скучнейших званых вечерах, устраиваемых «достойными людьми нашего круга», жрать в семь перемен и за зеленым столом, играя из полтинника максимум, говорить о погоде и реформе налоговой системы. Признаюсь сразу, чтобы развеять все иллюзии: мне весело и хорошо там, где бываю я. Театр, музыка, оперетка, жизнь улиц и торговых рядов, азарт, петушиные бои, да даже тараньи бега привлекают меня значительно больше, чем душные придворные интриги. Далее. Я не люблю рассуждать о равенстве, братстве и прочих либерте, но на деле совершенно не признаю сословных различий. Среди моих хороших приятелей есть певички, клерки, трактирщики, купцы, шулера, барышники… Опять же начистоту: мне с ними интересно, они кажутся мне в несколько раз более живыми, чем обычный круг моих родителей, от которого за версту несет нафталином и успокоительной микстурой… О присутствующих не говорим: ваш дом, Мария Габриэловна, – приятное исключение. Лев Петрович и все ваши бамбини совершенные душки, а уж Любочкой, как вы знаете, я просто очарован с самого ее у вас появления… Еще далее. Я не ухаживаю за девицами в свете. Скажу вам честно и прямо: меня от них тошнит. Их острые напудренные носики, безжизненные лбы, писклявые жеманные голоски, говорящие глупости, которые я почему-то обязан считать очаровательными, направленные на меня лорнетки внимательных мамаш… Хорошенькая белошвейка или даже стриженная мужеподобная курсистка-нигилистка для меня предпочтительнее…

– Вот! – внезапно встрепенулась Мария Габриэловна, которая до сей поры слушала Сережу очень внимательно и в такт его словам, как будто бы соглашаясь, покачивала аккуратно убранной головой. – Твои предпочтения! Вот именно о них я и должна с тобой поговорить. А вовсе не о том позоре, который ты якобы навлекаешь на семью Бартеневых. Как ты мог подумать! Каково бы ни было твое мнение о высшем обществе в целом, но твоя мать слишком хорошо воспитана, чтобы выносить из избы сор такого рода. Так что твой обличающий круги монолог… Впрочем, нынче такое только ленивый не произносит. Отчего же молодой князь Бартенев должен быть исключением? Но может быть, уже довольно говорить за меня, и ты теперь позволишь мне самой…?

Сережа выглядел слегка смущенным отповедью, а Спиридон в углу откровенно усмехался. Понимающая, нагловатая усмешка на круглом и нежном лице камердинера смотрелась неприятно. Мария Габриэловна отвела глаза и невольно остановила взгляд на розовой орхидее, хрупкой и ненастоящей с виду – как вообще свойственно этим цветам. Поставленная, вместо вазы, в хрустальную карандашницу, она украшала резной туалетный столик – в компании с полупустой конфетной коробкой, чем-то мятым и белым, похожим на залитый вином пластрон, и записной книжкой, зияющей выдранными страницами. В Сережиных покоях, с их полумраком в любое время суток, вуалями, расписными ширмами и лампами в виде длинношеих цапель как раз такой цветок и был нужен – но выглядел он почему-то неуместно. Аналогия напрашивалась сама собой… Впрочем, Сережа был не орхидея, совсем не орхидея…

– Да, конечно, я слушаю вас…

– Ну слава богу!

Мария Габриэловна вздохнула с облегчением. Молодой князь, по всей видимости, исчерпал свои театральности и теперь действительно готов был ее услышать.

– Сережа, ты знаешь, что будешь очень богатым? – неожиданно начала она. – Ваша семья владеет недвижимостью, землями, активами, значительными коллекциями фарфора, картин и других произведений искусств…

– Ну в общем-то да, знаю, – Сережа неуверенно улыбнулся. – До сих пор родители оплачивали все мои долги, стало быть, деньжата у них имеются…

– Как тебе кажется, наследственное богатство вашей семьи налагает на тебя какие-то обязательства?

– В смысле раздать его бедным?

– Сережа! Как ты представляешь раздачу бедным коллекции фарфора?

– Никак не представляю… Но что же тогда…

– Когда я была девочкой, у нас в Италии пели длинную песенку с таким припевом:

Так сложилось, что ты не босоногий монах, и по всей видимости никогда им не станешь. Переложить свою ответственность тебе тоже не на кого.

– Уж как я, когда был маленьким, просил маму родить мне братиков или даже сестричек! – с досадой воскликнул Сережа. – Штуки четыре было бы в самый раз. А они мне все собачонок дарили. Чуял ведь я, чем дело кончится…

– Увы! – вздохнула Мария Габриэловна и подняла глаза к потолку. – У каждого из нас свой крест, но мы не должны роптать, потому что его тяжесть не сравнима с тяжестью креста Спасителя.

– Аминь! – сказал Сережа и спросил с любопытством. – А что для вас тяжесть креста, милая Мария Габриэловна? Ведь вы благополучны, смиренны перед Господом и всеми заслужено любимы…

– Я потеряла троих своих детей, – не колеблясь, ответила женщина. – Один из них даже не успел толком родиться и увидеть белый свет, а еще двое медленно угасали на моих руках. Я молилась о каждом их дыхании, но все было напрасно…

– Простите меня, – пробормотал Сережа, кусая губы. – Но что же, по-вашему, я должен сделать?

– Жениться и родить наследников, – быстро ответила Мария Габриэловна. – Четыре штуки было бы в самый раз…

В углу придушенно фыркнул камердинер.

– Пошел вон, – равнодушно приказал ему Бартенев. – Не знаю, до каких пределов была откровенна с вами моя матушка, но, Мария Габриэловна, вы должны знать: для меня очень непросто совершить этот естественный для кого-то другого шаг. Очень непросто во всех смыслах – поверьте мне.

Шутовская маска сошла с лица Бартенева, ореховые, с красноватыми прожилками глаза смотрели с неизбывной печалью большой охотничьей собаки. Безыскусная искренность собеседницы, по-видимому, все-таки нашла дорогу к глубинным и редко используемым пластам его существа.

– Но ведь возможно, Сережа? Возможно, хотя и не легко? – с надеждой спросила Мария Габриэловна. – Господь посылает каждому свои испытания, но они никогда не бывают непосильными…