Наваждение (СИ) - Мурашова Екатерина Вадимовна - Страница 122

Впрочем, пронзительный, тяжелый запах крови перебивал все остальное.

Немного подумав об устройстве этого немудреного, вонючего жилья, Софи сообразила, что стол, крепившийся на крестовине посреди двух узких настилов, должен как-то опускаться, делая лежанкой почти половину площади зимовья. С трудом, оцарапав пальцы и придавив ногу, ей все же удалось опустить его. После этого она кое-как расстелила на расщепленных бревнах сваленное в углу затхлое тряпье и две грязных овчины, которые когда-то, по-видимому, были полушубками.

Взгромоздить на настил Туманова, который по-прежнему находился в полузабытьи, было отдельной задачей, на выполнение которой ушло еще около часа.

Потом, выглянув наружу и убедившись в том, что странный мишка окончательно ушел по своим делам (Софи не знала, что огромные медведи при желании могут прятаться и наблюдать за людьми совершенно незаметно для последних), она взяла жестяное помятое ведро, кружку и отправилась к ручью, который успела заметить по дороге. Набрав холодной, хотя и не особенно чистой воды, вернулась в зимовье, села на лавку напротив очага и задумалась.

Теперь, вероятно, следовало развести огонь. Холодно в зимовье не было, но мухи, комары и прочая летучая нечисть уже плотно облепила неподвижное тело Михаила колышущимся тошнотворным ковром, а дым, по всей вероятности, мог бы отпугнуть их хоть немного. Разбухшую дверь Софи не решалась закрыть, опасаясь задохнуться. Да и через единственное подслеповатое окошко в зимовье проникало слишком мало света. И еще обязательно надо что-то сделать с раненным…

Но вот беда: ни о том, как развести огонь, ни о том, чем, собственно, она могла бы помочь Михаилу, Софи не имела ни малейшего представления. Вот если бы на ее месте была сейчас Надя Коронина…

Прикинув все как следует, Софи разозлилась. В первую очередь, конечно, на себя, а во вторую – на всех остальных. На Михаила, который опять вляпался в какую-то ужасную историю, на его неведомых мучителей, на дурацкого медведя, который вел себя в тайге, как на арене цирка, на Надю Коронину, которой нет в нужном месте… и пр. и пр.

Злость, как всегда, придала Софи сил. Она поднялась, поставила ведро с водой на край настила, выбрала тряпку, которая показалась ей чище остальных, помогая себе зубами оторвала от нее кусок, окунула в ведро…

Софи Домогатская с детства не боялась крови, и не склонна была падать в обморок при виде своей или чужой ссадины или пореза… Однако, освобождая огромное тело Туманова от лохмотьев одежды и промывая его раны, она трижды испытывала непреодолимую дурноту и, цепляясь за стену, присаживалась на лавку, чтобы отдышаться. Когда дело было закончено, Софи уже знала самое главное: Михаил умрет. И сделать тут, пожалуй, ничего не смогла бы даже кудесница Надя.

К ночи у Туманова началась лихорадка, жар и бред. В бреду он с кем-то сражался, отдавал кому-то распоряжения, призывал к себе какого-то ангела. Имени Софи не назвал ни разу. Спотыкаясь в темноте, Софи еще три раза ходила к ручью за водой.

Лес как-то не по-хорошему, мертвенно молчал. Круглая, желтая луна с ее трагической маской. Посеребренная лунным светом трава. Черные, пальцами протянувшиеся наискось тени. Тишина и недвижимость. Софи казалось, что в любой миг они готовы перейти в истошный крик и беспорядочное угрожающее движение. Замершая, оледеневшая преисподняя. Минутами напряжение становилось просто невыносимым.

В зимовье она прикладывала ко лбу, шее, вискам больного холодные тряпки: ей казалось, что от этого действия он слегка успокаивается. Во рту ее все время стоял солоноватый противный привкус крови: Софи искусала губы, но не замечала этого.

К утру Михаил затих, черты его лица заострились, ногти на руках и ногах посинели, а борода как-то парадоксально, за одну ночь, выросла. Лишь слабые колебания широкой груди и изредка – трепетание ноздрей показывали, что он еще жив.

Измученная, отупевшая Софи сидела на полу, оперевшись локтями на настил и положив голову на руки. Агонии можно было ожидать с минуты на минуту. Софи уже почти хотелось, чтобы все поскорее закончилось.

– Господи, Туманов… – негромко, не поднимая головы, сказала она. – Я же все эти годы грезила надеждой на такую вот нечаянную встречу, как получилась у нас с тобой, в Егорьевске… Куда же ты теперь уходишь от меня, окаянный?!

Всю свою жизнь я любила только тебя. Люди врут себе и другим. От собственного безлюбия, слабости и ничтожества. Я точно знаю: не может быть второй, третьей, тридцать восьмой любви… Увлечения, флирт, уважение, дружба – это да, это сколько угодно. Но любовь может быть только одна, и это то, что было у меня к тебе… Нельзя любить вторые плечи, губы, пальцы, которые трогают и ласкают самые тайные места. Нельзя два раза одинаково доверять. Это невозможно… Я всегда знала, что я для тебя – не то. Саджун… И это если не считать всего остального… Но ты для меня был… и навсегда останешься…

Мне всегда было тебя мало. Я бесилась, когда расставалась с тобой хоть на минуту, и бесилась, когда мы были вместе, потому что два человека не могут разделить – всего. Но с тобой мне и всего показалось бы мало. Я понимала уже тогда, что это – не для жизни, а для легенд, кровожадных норманнских саг и сказаний. С тобой я становилась хищной. Мне хотелось сожрать тебя, так, как, наверное, жрут дикари мясо убитого храброго врага, чтобы заполучить себе его доблесть; как христиане, причащаясь, жрут своего Бога и пьют его кровь, в надежде сподобиться благодати, и полагая при этом, что чем-то отличаются от вышеупомянутых дикарей. Да, да, я тоже чувствовала в себе подобную дикость… И, одновременно или порознь, такая хрупкая нежность, как у весенних цветов-пролесок, и слезы ни от чего выступают на глазах… Все это почти невозможно было пережить. Тогда это казалось мне невыносимым, но потом, вспоминая эти месяцы, этот год с тобой, я понимала, что именно в те дни я и жила во всю силу, полной мерой, так, как задумано для человека… –

В этом месте христианин, наверное, призвал бы на помощь смирение и вспомнил о вечной жизни в неописуемом блаженстве, которое уготовано человеку милостивым Богом. Кто-нибудь другой попытался бы облегчить душу слезами или надеждой на скорое прекращение ужасающих физических страданий больного. Но ни одно положительное чувство не годилось для Софи Домогатской, чтобы пережить умирание близкого ей человека.

– Чертов ублюдок! Мерзавец! Негодяй! – прошипела она. – Как ты смеешь теперь отнять самое хорошее, что только у меня было! Тебе-то хорошо, ты ловко устроился. Сейчас сдохнешь тут на руках у женщины, которая десять лет сходит по тебе с ума – и все. Красивая история! А мне – оставаться здесь, в этом вонючем мире с его акциями, концессиями, кретинскими борцами за народное дело, сопливыми детьми и прочим… Ну уж нет! Не выйдет у вас на этот раз, мистер Сазонофф!

Софи решительно подхватила с лавки отставленный ею со стола нетронутый полуштоф с водкой, сорвала печать… Лакала прямо из горлышка, жадно, как пьет воду истомленный жаждой. Ничего не чувствовала. На последнем глотке ей показалось, что веки Туманова дрогнули, а губы скривились в слабой усмешке.

– Никаких тебе трагических прощаний, ублюдок! – хрипло сказала Софи. – Сдохнешь в одиночку, а я и знать ничего не буду!

Едва договорив, она кулем, в беспамятстве повалилась на пол возле настила.

Софи очнулась, когда осторожный луч оранжевого вечернего солнца уже вползал в низкое, покрытое грязью окошко. Все члены затекли от долгого неудобного лежания на жестком полу. Несколько раз приоткрыв и снова закрыв глаза (в поле зрения попадала голенастая засохшая травинка и дохлая букашка с поднятыми лапами), она попыталась приподнять голову и тут же уронила обратно, мучительно простонав. При каждом движении от лба к затылку и обратно медленно перекатывалась тяжелая волна холодной и тошнотной ртути. Дальше Софи лежала бессильно, любовалась букашкой с травинкой и получала даже некое облегчение от своего разрушенного состояния, к которому, впрочем, примешивалась привычная злость на судьбу. Софи напилась первый раз в жизни, но по опыту наблюдений знала, что многие пьяницы, проснувшись наутро, не помнят случившегося накануне. Подобное Божье милосердие на Софи явно не распространялось: она помнила абсолютно все. И даже на секунду не могла обмануть себя и полежать и помучиться в сладкой надежде. Туманов умер от ран, прямо над ней, на лежанке распростерлось его огромное, отмучившееся тело. Теперь надо думать о похоронах и о тех следствиях, которые смерть мистера Сазонофф произведет в егорьевских делах. И о позиции во всем этом самой Софи, и о неизбежных потерях, и о возможных выгодах, которые, несмотря на все страдания, она просто не имеет права упустить из рук, так как за ее спиной, как всегда стоят надеющиеся на нее и зависящие от нее…