Съедобные сны, или Ошибка доброго мудреца - Шефнер Вадим Сергеевич - Страница 13

…В тот ясный весенний день мы с утра заказали такси и поехали на Восточное. Шофер был рад и горд, что везет такого знаменитого пассажира, и когда мы подъехали к кладбищу, отказался брать плату за проезд.

– Матвей Васильевич, ведь я на вашем даровом небесном снабженьи состою, тут такая экономия получается, что стыдно мне с вас деньги брать! – радостно заявил он.

Матвей прямо-таки насильно всучил ему десятку, а затем мы подошли к цветочному киоску. Продавщица, разумеется, сразу же узнала, кто ее покупатель, и из всех цветов, что у нее были, старательно выбрала самые лучшие. Букет получился отличный, а цену она назвала совсем мизерную. Матвей хотел вручить ей более крупную сумму, но она отказалась от добавки: «Мы с мужем, Матвей Васильевич, вашей небесной пищей питаемся, мне бы с вас ни копейки брать не надо, да на сына денежки нужны, обувать-одевать его надо», – с грустью в голосе молвила эта пожилая женщина.

– Он инвалид? – неосторожно поинтересовался я.

– Можно считать, что инвалид… Он здоровяк был, работящий был, да, видно, сознательности ему не хватило: не пошла ему впрок пища небесная. Сперва для поднятия аппетита стал во сне по рюмочке выпивать, потом и вовсе алкашом стал, уже год как из кооператива его уволили… Пьет напропалую… Стыдно мне за него перед вами, Матвей Васильевич!..

– А мне за себя стыдно, простите меня! – тихо произнес Матвей, и мы молча пошли к кладбищенским воротам. Я чувствовал себя очень неловко: ведь это я своим ненужным вопросом спровоцировал цветочницу на ее откровенный, но такой неприятный для моего друга разговор.

А впереди Матвея в этот день ждали новые неприятности. Возвращаясь с кладбища, мы долго шли по Восточному проспекту и никак не могли поймать такси; в общественном транспорте Матвей старался не ездить – не из пижонства, конечно, а потому, что в нем все к нему с расспросами, с разговорами приставали. И вот идем мы по тротуару мимо скверика, а там на скамейке сидят спиной к нам три подростка, и один из них наяривает на гитаре и поет нетрезвым голосом:

Едва он допел этот куплет, как оба его дружка заорали пьяными голосами:

Мы ускорили шаг, чтобы скорее миновать эту певучую компанию и долго шли, не говоря ни слова. Потом, дойдя до трамвайной остановки, решили ждать трамвая; такси, видно, не поймать, левака тоже, а пешком нам до дома не дойти. Когда трамвай подошел к безлюдной в этот час остановке, Матвей на самый лоб надвинул свою широкополую шляпу, сжался, съежился, чтобы его никто не узнал, и, войдя в полупустой вагон, согнувшись в три погибели, сел у окна возле двери; я занял место рядом с ним. Перед нами, спиной к нам, сидели два пассажира, и нам невольно пришлось слушать их разговор. Оба ругали какую-то Тамарку, которая еще недавно была человек как человек, а теперь «шапчонку-утюговку с себя не снимает, все пьет и пьет, совсем одурела». Затем оба стали осуждать какого-то Тольку-завлаба, который хвалится, что в своих съедобных снах неугодными ему сотрудниками питается, и которого «в рабочее время уже с год никто трезвым не видел». После этого собеседники начали толковать о своих домашних делах: один из них признался, что его дочка Лидка «во сне попивать стала»; другой сообщил, что его сын Борька «сперва во сне шоколадом обжирался, а теперь от него иногда чем-то вроде шампанского попахивает». Оба дружно осуждали всех пьющих, однако сами были явно «под мухой», говорили сбивчиво, с хрипотцой, и хоть сидели спинами к нам, но с их стороны веяло густым спиртным запахом. Я отлично понимал, что Матвею тошно слушать эту дружескую беседу, и тихо сказал ему, что хорошо бы нам покинуть трамвай, не дожидаясь нашей остановки, и пройтись до его дома пешком, – ведь ходьба очень полезна для здоровья. Он согласился со мной очень охотно, несмотря на то, что питерская погода ухе успела перемениться к худшему, небо потемнело, и нетрудно было догадаться, что скоро пойдет дождь. И, действительно, едва мы вышли из вагона – сразу под дождик угодили. Однако Матвей был даже рад этому: при такой погоде люди не вглядываются в лица встречных, и есть надежда, что никто его не узнает, не остановит, не заведет с ним разговора. И на самом деле, никому ни до кого под этим дождем дела не было, он все усиливался, превращаясь в ливень. Жалея, что не догадались взять с собой зонты, мы, чтобы не промокнуть насквозь, забежали в ближайшую подворотню. Там, тоже пережидая дождь, стоял старик с аккуратной бородкой. На нас он внимания не обратил: он держал возле правого уха малюсенький транзистор и слушал залихватскую песенку:

Вскоре старику, видать, надоела эта халтура, он сердито сплюнул и переключил приемник на другую станцию. Мы услышали строгий голос диктора: космический алкоголизм уже не одну жизнь унес, но теперь, помимо все усиливающейся алкоголизации, новая опасность нависла над человечеством. Среди населения нашей планеты все чаще обнаруживаются случаи реального людоедства. Некоторые земляне, привыкнув в своих съедобных снах тайно питаться своими, вызывающими у них зависть удачливыми сослуживцами, соперниками на любовном фронте и прочими ненавистными им людьми, затем наяву переходят к уголовным людоедским действиям. Чтобы не быть голословным…»

– Пойдем отсюда! – глухо проговорил Матвей и, не дожидаясь меня, вышел из подворотни. Я, разумеется, пошагал за ним. И вот чудо: едва мы очутились на улице, как ливень прекратился.

– Небо тебя очень уважает! – пошутил я, обращаясь к Матвею. И сразу понял, что шутки сейчас неуместны: уже не просто тоска, а какая-то горестная решимость читалась на лице моего друга. Мне стало страшно за него. Что он задумал?!

Когда мы дошли до своей улицы, я проводил Матвея до его дома и вместе с ним вошел в его квартиру. А он, всегда такой гостеприимный, на этот раз явно не был рад тому, что я вторгся в его жилище. Мне стало не по себе, и я спросил его напрямик, не мешает ли ему мое присутствие?

– Нет, Гена, помешать ты мне не можешь, – молвил Матвей. – Только не удивляйся и не давай мне советов. У меня уже все решено.

Он положил на письменный стол адресную книгу – и тут началось нечто действительно удивительное. Все эти годы он прятался от своей всемирной славы, всячески избегал общения с журналистами, а тут вдруг стал звонить в редакции газет и в радиокомитет, извещая всех, что завтра он намерен у себя на дому сделать одно очень важное сообщение. Когда он обзвонил тех, кого хотел, я спросил его, что же именно он намерен поведать всему белу свету, но он ничего не сообщил мне, а пригласил на эту самую пресс-конференцию – там, мол, я все узнаю. Признаться, я был немного обижен: ведь прежде Матвей ничего от меня не скрывал.

В тот исторический день мы с Зоей явились к Матвею Утюгову за полчаса до начала его печально известной прощальной речи. Однако журналисты пришли еще раньше нас, и притом не только те, которых пригласил Матвей, но и те, которых он не звал, – видно, успели пронюхать об этом приглашении. Вся квартира была полна людьми, а мебели у моего друга было не очень-то много, так что мне так и не удалось присесть. Зое же уступил место сидевший на краешке дивана мой школьный товарищ Костя Гуськов (он же – известный журналист К. Всезнаев). Матвей, отдав свое кресло какой-то даме-журналистке, сидел за письменным столом на шаткой кухонной табуретке. На столе перед ним лежала шапка-утюговка – и ничего больше. Свое выступление он начал с признания того, что съедобные сны, как он убедился ныне, счастья человечеству не принесли. Он, Матвей Утюгов, не разгадал глубинной сути людской, он обманулся – и обманул всех на Земле. Люди должны отказаться от пищи небесной и перейти на пищу земную. Но этот возврат к традиционному способу питания человечество должно совершить по научно обоснованному плану, неторопливо, постепенно, без рывков и толчков…