Мои воспоминания (в 3-х томах) - Волконский Сергей - Страница 60

   -- Так не все ли равно, кем он был; я смотрю, что он теперь: он -- владелец того же замка, которым владел наш отец.

   -- Да ведь это за деньги, а деньги не дадут ему имени.

   -- Я могу дать ему мое имя, и тогда все будет как следует.

   -- Аделаида! Вы на это не решитесь! -- Графиня Марта была поражена спокойною устойчивостью ответов сестры.

   -- Почему же не решусь? Имя замка обыкновенно передается невестой, когда нет мужских потомков.

   -- Да ведь чужое имя не может дать ему...

   -- Чего?

   -- Того, что... тех качеств... которых у него...

   -- Ты его не знаешь, Марта; я с ним говорила чаще и дольше твоего.

   Графиня Марта сложила оружие; с сестрой было бесполезно говорить. Но оставалось еще одно средство -- она решилась на него. Она написала Борнишу, прося его прийти двадцатью минутами ранее восьми. И, поднявшись каждая в свою комнату, сестры стали дожидаться вечера.

   Что произошло в гостиной в те двадцать минут, которые выговорила себе графиня Марта, осталось тайной; но когда графиня Аделаида спустилась в коридор, то, подходя к дверям гостиной, она услыхала поспешный и нетерпеливый голос Борниша, говоривший: "Встаньте, идут, встаньте же". Она вошла и нашла сестру сидящей на обычном своем месте, она с недоумением посмотрела на обоих, и в то же мгновение Борниш, полуувещательным, полушутливым тоном начав на той же ноте, на какой остановился, и понемногу подымая голос все выше и выше, стал повторять свою фразу: "Встаньте же; ну, встаньте же, графиня!" -- и с комическим жестом подойдя к ней, взял ее за руку, поставил посреди комнаты и еще раз, уже самым благодушным тоном, повторил: "Да встаньте же, графиня, и скажите графине Аделаиде то, о чем я вас просил!"

   Он скрестил руки и смотрел на нее в упор.

   -- Сестра, мосье Борниш просит вашей руки.

   -- А! вот это так!

   Аделаида улыбнулась ему своей широкой улыбкой, на этот раз уже без всякого лукавства, и жених поцеловал протянутую ему руку.

IV

   Небывалый еще день всходил над городом со следующей утренней зарей.

   Маленькая площадь и ближайшие к ней улицы бывали прежде свидетельницами всякого рода торжеств: Жозеф Бонапарт, отправляясь занимать испанский престол, заехал сюда на одну ночь; маршал Ней со своим штабом провел здесь два дня; позднее один из Орлеанов, возвращаясь с алжирского похода, останавливался в гостинице "Золотого льва", и в той же гостинице Ламартин ночевал и даже, как гласит прибитая доска, написал одно из своих юношеских стихотворений; сестра императрицы Евгении как-то заезжала; в книге все той же гостиницы читалась на странице 35-й подпись Гизо; во время коммуны приезжала с воззванием приятельница Луизы Мишель; если не ошибаюсь, Буланже делал смотр местному гарнизону; ну и, наконец, уже в самое недавнее время министр общественных работ присутствовал при закладке новых водопроводов. Словом, много бывало здесь всяких событий -- и не перечислишь. Но никогда, ни при одном известии не происходило в городе того, что в это утро. Да оно и понятно: тогда каждый стремился только поглазеть, теперь же всякому хотелось узнать и рассказать.

   С быстротою молнии пронеслась из уст в уста весть о том, что объявлена свадьба графини Аделаиды с Борнишем, и мгновенно, как в раскопанном муравейнике, между домами пошла перекрестная болтовня. На несколько часов все было забыто; правильное течение будничной жизни остановилось; ни одна контора не открывалась до 11 часов; лавки не торговали; произошел застой в доставке припасов, потому что булочник, выходя от аптекаря и встретив мясника, выходившего от нотариуса, останавливался, расспрашивал, рассказывал, и только когда с обеих сторон любопытство было удовлетворено, булочник бросался к нотариусу рассказывать, что думают у аптекаря, а мясник бежал к аптекарю передавать, что говорится у нотариуса. Одним словом, это было брожение, охватившее все слои и все возрасты.

   Около часу дня стали появляться на улицах мальчишки, торопливо несшие кто завернутый в бумагу букет, кто огромную корзину цветов. Толпа приставала к ним на всем пути до площади, стараясь разобрать, что стояло на приколотой карточке; и вдруг бежавший впереди останавливался, оборачивался и кричал: "От городского мэра"; и всякий поворачивался и кричал то же самое; и хозяйки, в припадке насыщенного любопытства, захлебываясь, передавали, что "корзина от господина городского мэра", потом еще раз переспрашивали друг друга, подтверждали несомненность сообщенного известия, и волнующаяся улица, до появления следующего букета, сравнительно успокаивалась на том, что великолепная корзина -- "от самого господина городского мэра".

   Часу в четвертом раздались звонкие удары бича; толпа заколебалась и начала расступаться; приближалась великолепная восьмирессорная коляска с ливрейным кучером и двумя лакеями на запятках; в ней сидели две дамы в ярких платьях, с перьями на шляпках и с пестрыми зонтиками в руках.

   -- Дамы Пюжо! -- пронеслось по всей линии; все замерло, никто не смел дохнуть, и только хозяйки беззвучно одними губами произносили: "Дамы Пюжо!"

   Мать и сестра жениха ехали с официальным визитом к невесте.

   Для тех, кто знал, что такое мадам Пюжо и ее дочь, это предстоящее родство с графинями Кастель дю Пик должно было казаться вопиющим противоречием, наглым оскорблением мировой гармонии вещей.

   Накануне вечером в городском клубе на эту тему говорили до часу ночи.

   -- Ведь это ужасно! -- сокрушался старый друг дома, доктор Маке. -- Ведь это все равно что посадить в одну карету кокотку и епископа! Ну, Аделаида сама захотела, но бедная графиня Марта!..

   -- И чего искал Борниш? -- спрашивали многие.

   -- Мало ли чего! Имени, знатности, положения -- всего, что нельзя купить.

   -- Все-таки я думаю, если бы не мать, он бы этого не сделал; ведь графине Аделаиде скоро тридцать восемь лет, не говоря о наружности, но для матери...

   -- Конечно, для матери: помилуйте, иметь невесткой графиню Кастель дю Пик -- ведь это высший козырь в ее игре.

   -- Тираническим и глупым людям всегда все удается, и без труда: они только восседают, а работают за них другие.

   -- Ну, у нее ценная работница в лице дочери.

   -- У! Эта ангельская улыбка -- тайная пружина всех гадостей.

   -- Знаете, я думаю иногда, что у нее вместо крови в жилах течет яд и она так уж испорчена, что для нее это является нормальным.

   -- Говорят, она очень привязана к брату.

   -- То есть она ему помогала в его политической карьере, но по каким побуждениям, это, конечно, неизвестно.

   -- Да неужели Борниш нуждается в помощи? Такой ловкий, такой находчивый!

   -- Нуждается или нет, но он ею не брезгует. Хотя раз, -- представьте, это мне рассказывал человек, собственными ушами слышавший, -- раз сам Борниш даже не выдержал и сказал сестре: "Неужели тебе не стыдно прибегать к таким средствам?" -- "Что ж, -- отвечала она, -- по крайней мере, если не удастся, я не буду себя ни в чем упрекать, моя совесть будет чиста". -- "Да, Жак, -- подхватила мать, -- уж если ты теперь не будешь выбран, то это будет только твоя вина: все, что порядочная женщина может себе позволить, то Лина сделала для брата".

   -- Ну, знаете, нельзя тоже ставить ей в вину уж всякую гадость, которую она говорит; это у нее бессознательно, от природы, в особенности ее колкости: она от времени до времени просто чувствует потребность поточить язык -- не для того, чтобы уколоть, а так, чтобы не тупился.

   -- Одним словом, это ангел, имевший несчастье родиться дьяволом, -- со свойственной ему краткостью отрезал бывший сенатор империи. В летописях клуба долго передавались эти слова как одно из самых метких его выражений.

   Так говорили люди общества, знавшие, в чем дело; но и для тех, кто ничего не знал, эта коляска на восьми рессорах, в которой сидела толстая и перетянутая мадам Пюжо, вся крашеная, с желтыми волосами, а рядом с ней тонкая, стройная дочь, в одной из тех невероятных шляпок, какие наши бедные граждане видали только на картинках, -- эта коляска казалась таким пестрым, неприличным карнавалом, что жители с трудом верили глазам своим, когда она, переехав через площадь, остановилась у подъезда скромного, но почтенного барского дома.