Папийон - Шарьер Анри - Страница 28

— Мы ждем, когда нас по очереди посадят на танкеры.

— Кто-нибудь из ваших уже уехал таким образом?

— Пока нет.

— Гм... Ну, что вы на это скажете, комиссар? И, пожалуйста, отвечайте по-французски. Ведь вы прекрасно владеете этим языком.

— Монсеньор, у губернатора действительно была такая идея. Но, скажу вам со всей откровенностью, вряд ли какой-либо капитан согласится взять хоть одного из них на борт. Ведь у них нет паспортов.

— Вот с этого и надо было начинать. А не может ли губернатор дать по этому случаю каждому из них паспорт?

— Не знаю. Он об этом со мной не говорил.

— Послезавтра я отслужу для вас мессу. Не желаете ли прийти завтра и исповедаться? Я сам исповедую вас и сделаю все от меня зависящее, чтобы Бог простил ваши грехи. Можно ли будет этим людям посетить собор завтра в три?

— Да.

— Пусть приезжают на такси или в частной машине.

— Я привезу их, монсеньор, — сказал Нааль.

— Спасибо. Сыны мои, я ничего вам не обещаю, но даю честное слово, что постараюсь помочь, чем могу.

Нааль поцеловал его кольцо, то же сделал Бретонец, и все мы по очереди подошли и прикоснулись к нему губами. А потом проводили епископа к машине, что ждала во дворе.

На следующий день все мы отправились на исповедь. Я вошел к нему последним.

— Входи, сын мой. Давай начнем с самого тяжкого греха.

Я пересказал ему мою историю во всех подробностях. Он слушал терпеливо и внимательно, не перебивая. Лишь изредка, когда я доходил до подробностей, о которых трудно было говорить, он опускал глаза, тем самым как бы облегчая мою задачу. В этих прозрачных глазах отражалась вся ясность и чистота души. И вот, все еще держа мою руку в своей, он заговорил тихо, почти шепотом:

— Порой Господь требует от детей своих терпеть людскую подлость, чтобы избранный им человек стал сильнее духом и благороднее, чем прежде. Люди, система, эта чудовищная машина, подмявшая тебя, — все обернулось в конечном счете тебе во благо. Помогло взрастить в себе нового человека, лучшего, чем прежде. Испытания эти ниспосланы, чтобы ты поборол все трудности и стал другим. В душе такого человека, как ты, не должно быть чувства мести. Ведь по натуре ты спаситель других людей Сам Бог открывает тебе навстречу свои объятия и говорит: «Спаси себя, и Я спасу тебя». Это он дал тебе шанс спасти других и повести их к свободе.

— Благодарю, отец. Вы вселили в мою душу мир и покой. Теперь мне хватит этого на всю жизнь. Я никогда не забуду вас. — С этими словами я поцеловал ему руку.

Вскоре доктор Нааль сообщил радостную весть: ему удалось уговорить губернатора разрешить нам приобрести на распродаже одну из лодок, конфискованных у контрабандистов. Мы увидели эту лодку. Великолепное сооружение метров восемь в длину, с глубоким килем, очень высокой мачтой и большим парусом. Для контрабанды в самый раз. Она была полностью экипирована, однако на всех предметах стояли белые восковые печати. Торги на аукционе начались с шести тысяч флоринов, что составляло около тысячи долларов. Однако, пошептавшись с каким-то человеком, доктор Нааль организовал все таким образом, что мы смогли приобрести ее за шесть тысяч и один флорин. Через пять дней все было готово. Свежеокрашенная и набитая всякими снастями и припасами лодка воистину была королевским подарком. А каждого из нас ждал еще чемодан с новой одеждой, обувью и прочими необходимыми вещами.

ТЮРЬМА В РИОАЧЕ

Отплыли мы на рассвете. Лодка довольно быстро выбралась из гавани. Я держал курс на запад. Мы решили нелегально высадить троих наших пассажиров на колумбийский берег. Они и слышать не желали о долгом морском путешествии, хотя и утверждали, что доверяют мне целиком и полностью, но только не в шторм. А тут как назло прогноз погоды в газетах, которые мы читали в тюрьме, обещал целую серию штормов и ураганов.

В конце концов я признал, что у них есть свои права, и принял решение высадить их на голом необитаемом полуострове под названием Гуахира. Нам же предстояло держать путь в Британский Гондурас.

Погода стояла великолепная. Усыпанное звездами небо со сверкающей половинкой луны облегчало высадку. Мы добрались до колумбийского берега и бросили якорь. Пожали на прощание руки, и они один за другим шагнули в воду, держа чемоданы над головой, и направились к берегу. Мы с грустью провожали их взглядом. Они оказались надежными товарищами, ни разу ни в чем не подвели. Пока они шли к берегу, ветер совершенно стих.

Черт! А что, если нас заметили из деревни, что обозначена здесь на карте? Риоача, так, кажется? Ближайший порт, где имеется полиция. Будем надеяться, не заметили. У меня было ощущение, что мы подошли ближе, чем намеревались. На это указывал и маяк на выступе скалы, мимо которого мы только что проплыли.

Ждать, ждать... Наконец трое наших товарищей исчезли из виду, помахав на прощание белым платком.

Бриз, ради всего святого! Нам нужен бриз, который бы унес нас от берегов Колумбии, поскольку вся эта страна была для нас одним большим знаком вопроса. Никто не знал, как обращались здесь с беглыми, возвращали их назад или нет. Уж лучше оказаться в Британском Гондурасе, там по крайней мере с этим определеннее. Но только в три утра наконец задул ветер, и мы тронулись. Мы плыли часа два, как вдруг появился катер береговой охраны, держа курс прямо на нас, а с палубы палили, давая знак остановиться. Я не послушался и продолжал плыть в открытое море, пытаясь как можно быстрее выйти из территориальных вод. Но это не удалось. Скоростной катер нагнал нас меньше чем за полтора часа, и под прицелом десяти направленных на нас ружей, мы вынуждены были сдаться. Солдаты, а возможно, и полицейские, задержавшие нас, выглядели одинаково — некогда белые брюки сплошь в грязи, шерстяные, похоже, ни разу не стиранные кители, и все, за исключением капитана, были босы; тот был одет чуть почище и чуть получше. Впрочем, бедность одеяния компенсировалась экипировкой: вокруг пояса туго набитый патронташ, хорошо начищенные ружья, к тому же у каждого за поясом штык в ножнах. Метис» которого они называли капитаном, смахивал скорее на разбойника в был вооружен огромным револьвером. Говорили они по-испански, и мы плохо их понимали, но сам их вид и интонации были далеко не дружеские.

Из гавани нас препроводили прямо в тюрьму. Дорога шла через деревню, которая действительно называлась Риоача.

Тюремный двор был обнесен низкой каменной Стеной. По нему болталось человек двадцать грязных, бородатых заключенных. Они смотрели на нас недружелюбно, даже злобно: «Вамое, вамое!» Теперь мы догадались, что говорят солдаты: «Давай, давай вперед!» Исполнить эту команду было нелегко: Клозио хотя и стало получше, но все равно из-за гипса быстро идти он не мог. Когда бредущий в конце колонны капитан поравнялся с нами, я увидел у него в руках наш компас, а на плечах — дождевик. К тому же он жрал наши бисквиты и шоколад. Нетрудно было сообразить, что здесь нас оберут до нитки.

Нас заперли в грязной вонючей камере с толстыми решетками на окне. На полу стояли деревянные топчаны с приподнятыми изголовьями — надо полагать, постели. Как только охранник покинул камеру, к окну со двора подошел заключенный и окликнул:

— Французы! Французы!

— Чего надо?

— Французы не есть хорошо, не есть хорошо!

— Что это значит — не есть хорошо?

— Полиция...

— Что полиция?

— Полиция не есть хорошо.

И он исчез. Настала ночь. Комнату освещала тусклая лампа. Москиты так и зудели над головой, забиваясь в ноздри и уши.

— Ничего себе вляпались! Дорого же нам обошлась высадка этих парней!

— Что поделаешь... Ведь никогда не знаешь наверняка. Вся эта пакость случилась оттого, что не было ветра.

— Ты слишком близко подошел, — заметил Клозио.

— Да заткнешься ты наконец или нет?! Нашли время попрекать друг друга вместо того, чтобы поддерживать!

— Извини, Папи, ты прав. Никто не виноват.

Но как же все-таки несправедливо, что побег, которому отдано столько сил, заканчивается таким плачевным образом! Впрочем, они нас не обыскали. Мой патрон находился в кармане, и я поспешил спрятать его в надлежащее место. То же сделал и Клозио. На ужин нам принесли по куску темно-коричневого сахара размером с кулак и две плошки вареного, очень соленого риса. «Буэнас ночес!»