Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич - Страница 80

На другом рисунке был Новодевичий монастырь, куда его водила гулять мама. Хрустящий морозный снег, бело-розовые стены и башни, похожие на раковины, красная с золотом колокольня. Поскрипывание снега, покаркивание черных ворон, малиновое московское солнце. Он помнил те изумительные прогулки, свои маленькие удобные валенки, туго затянутый шарфик и пряное, морозное жжение в ноздрях. Вечером, в тепле, вспоминал материнские рассказы о казнях стрельцов, о пленной царевне Софии и рисовал монастырь.

На третьем рисунке было лицо, длинное, как огурец, в пилотке со звездочкой, с завитками ноздрей, с толстыми, похожими на гороховый стручок губами. Надпись «Витя». Портрет соседа, с которым дружили, ходили вместе к зеленым заросшим прудам Тимирязевского парка, собирали гербарии. Потом сосед уехал, пропал без следа, и осталась память о желтых, прилипших к страницам книги цветах, о каких-то красивых африканских марках и о печальной болезненной женщине с фиолетовыми подглазьями. Мать соседа.

Хлопьянов перелистывал страницы с натюрмортами, пейзажами, новогодними елками, батальными сценами. И было ему странно и сладко от вида детских творений, в которых остановилось драгоценное время, сохранились, как сухие цветы в книге, запахи, краски исчезнувшего любимого мира.

Рисунки обрывались, за ними следовали чистые пустые страницы. Последним рисунком была пятерня. Видно он прижал к листу растопыренную пятерню и обвел карандашом, чувствуя, как щекочет пальцы заостренный грифель. Он старался вспомнить свою детскую руку, хрупкие розовые пальцы, маленькие аккуратные перламутровые ногти. И если смотреть сквозь них на лампу, они светились насквозь, полные нежного красного сока.

Хлопьянов положил на отпечаток детской пятерни свою руку. Она накрыла, поглотила хрупкий волнистый контур. Большая, в набухших венах, в морщинах и складках, со следами порезов, ожогов, столько раз сжимавшая оружие, ласкавшая женщин, поднимавшая рюмки с водкой. Утомленная рука прожившего жизнь человека, в которой слабо присутствовал розовый детский оттиск.

Он решил использовать чистые страницы альбома для ведения дневника. Рисунки будут маскировать его записи и охранять их от дурного глаза. Мама и бабушка незримо присутствовали в этих рисунках, станут сберегать его секретные записи.

Он начал записывать наблюдения. С того дня на Тверской, когда попал под обстрел. Имя азербайджанца-банкира, номер стрелявшего «мерседеса». Случайная встреча с Каретным, краткая суть разговора. Сборище в белых палатах, состав участников. Расположение виллы в Царицыно, разговоры с евреем Марком. Маневры в секретной зоне, встреча с Хасбулатовым и Руцким. Контакты с лидерами оппозиции, психологические портреты. Он вел дневник, восстанавливая мельчайшие детали. Выстраивал картину заговора, разгадывал план неприятеля. Отдельно, каллиграфическим почерком, вывел слово «инверсия», выписку из толкового словаря.

Он работал весь день. Сделал последнюю запись о вольере с заколдованными птицами.

Он устал, отодвинул альбом и смотрел на него. Между детским рисунком и начертанными сегодня строками пролетела целая жизнь, – с войнами, потерями близких, с картинами земель и ландшафтов. Ему захотелось взять коробку цветных карандашей и нарисовать зеленую мечеть в Кандагаре, желтых верблюдов, красный бархан пустыни. Он усмехнулся, – в нем, постаревшем, усталом, все еще присутствовала детская наивная вера, потребность красоты, доброты.

Ему хотелось с кем-нибудь поделиться своими домыслами и прозрениями. Единственным человеком, с кем он мог поделиться, кому он мог доверять, оставался Вельможа. Он собирался ему позвонить, надеясь, что тот уже вернулся с Кавказа, выполнив ответственное поручение премьера.

Он включил телевизор. Словно молния пролетела сквозь антенну, ударила ему в глаза. Диктор сообщил, что тот, кому он собирался звонить, был убит сегодня на кавказской дороге, попав в засаду. Возник и туманно погас портрет Вельможи. Хлопьянов смотрел на экран. Во лбу у него, между глаз, слепящий, в крови и слезах, торчал гарпун.

Хлопьянов пошел на прощальную панихиду взглянуть в последний раз на Вельможу. Гроб был выставлен в Доме Армии, в зеленом ампирном дворце, который он помнил с детства, ибо сюда, к дворцу, пролегали маршруты его юношеских вечерних прогулок. Таинственные ожидания и неясные молодые мечтания превращали Москву в волшебную череду старинных особняков, тускло-синих трамвайных путей, снегопада под голубым фонарем, или сочного ливня, бушующего в водосточной трубе, музыки, долетавшей из открытой форточки, силуэта женщины в оранжевом заиндевелом окне, запаха железных козырьков над подъездами, остывающих после дневного зноя, или холодного морозного жжения, исходящего от чугунных обледенелых колонок. Мокрая листва тополей, прилипшая к каменному Достоевскому во дворе чахоточной клиники. Скрипучие ночные вороны, пролетевшие над зимней Москвой. Цепочка неровных следов, оставленная на снежном пустом газоне. И внезапно, из-за угла долгожданная площадь, похожая на хрустальную люстру, карусель огней, чудный с зеленым фасадом дворец, у портала старинные пушки.

Было жарко, душно. Выходя на площадь, он сразу изнемог от духоты, бензиновых испарений, вида военных регулировщиков и огромной, бесконечной вереницы солдат, слитно, слепо протянувшейся вдоль улиц и тротуаров, исчезавшей в дверях дворца.

Хлопьянов попробовал пройти во дворец, минуя очередь солдат, но его не пустили, у него не было специального пропуска. Пришлось идти куда-то назад, встраиваться в солдатскую вереницу, в зеленые солдатские рубахи с мокрыми пятнами пота, в бритые понурые затылки, шаркающие подошвы. Пойманный в ленивую очередь, оказавшийся среди равнодушных подневольных людей, которых заставили идти и смотреть на незнакомого и ненужного им человека, Хлопьянов двигался вдоль обшарпанных фасадов, изнывая от солнца.

Солдат вывели из казармы, привезли в грузовиках на панихиду, желая создать ощущение всенародной печали, массового прощания. И эта казенная мера, липкая жара, тупая покорность солдат, сонная одурь очереди порождали ощущение гипноза, подневольности и заданности, непонятного, кем-то задуманного ритуала, в который был включен Хлопьянов, нанизан на невидимую струну, втягивался в далекие открытые двери дворца, где, невидимый, был установлен жертвенник, лежала жертва.

– Кого хоронят? – устало спросил маленький конопатый солдатик, отирая ладонью льющийся из-под фуражки пот.

– Маршал помер, – ответил другой, тощий, некормленый, с грязными, вылезавшими из рукавов кулаками.

– Какой те маршал! Писатель! – поправил его третий, злой, с искусанными потресканными губами.

И все замолчали, продолжали движение по солнцепеку маленькими шажками, одолевая отрезок за отрезком раскаленное пространство.

Укрытый в глубине дворца, стоял гроб с Вельможей, чье неживое, утонувшее в цветах лицо Хлопьянов старался и не мог представить. Здесь, на жаре, на раскаленном асфальте, был он сам, Хлопьянов, утомленный, растерянный, стремящийся ухватить какую-то неясную тревожащую мысль, опьяняющую эту смерть. А где-то вне времени и пространства был живой Вельможа, сильный, решительный, жизнелюбивый, каким его знал Хлопьянов.

Кабульский зал Гюль-Хана. На батистовой ткани обоев – шелковые фазаны, наездники, сцены охоты и празднеств. Охрана, блеск автоматов. В зал, в золотистый сумрак входит Вельможа, грузный, властный, уверенный, – истинный хозяин Кабула. И он, Хлопьянов, горд тем, что знаком с Вельможей, приближен к нему, действует с ним заодно на этой азиатской войне.

Камни мусульманских надгробий, зеленый лоскут на песке. Колючая жаркая пыль летит из-под винтов вертолета. Вельможа, больной, усталый, сидит на железной лавке, у ног – носилки с убитым, белесая в пыли голова, открытый, в сукрови рот, ноздри курносого носа забиты высохшей кровью.

Поселок белуджей в каменной кандагарской степи. У входа в шатер зеленая корма «бэтээра», На грязной кошме – консервы, бутылки с водкой, сваленные в углу автоматы. Вождь белуджей, веселый, хмельной, чокается с Вельможей, быстро, азартно мигает. Вельможа, набрякший, с тяжелой мутью в глазах, отвечает ему вялой ухмылкой.