Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич - Страница 79

– Мне кажется, мы должны обсудить угрозу «Нового курса», – сказал Каретный. – Контрзаговор может спутать нам карты. Это становится опасным. Вельможа, как его называют, становится слишком опасен.

– Пустое! – засмеялся Хозяин. – Никакого «Нового курса»! Мы и есть «Новый курс». Нам не страшны никакие Вельможи!.. Теперь последнее. Программа «Инверсия», – Хозяин взглянул на Каретного и потом перевел свой взгляд на Хлопьянова. Тот почувствовал, как алмаз вонзил ему в мозг многоцветный жалящий луч. И мозг его сжался от боли, словно невидимый скальпель проник под череп, двигался среди живых узлов и сосудов.

– «Инверсия» разрабатывается, – сказал Каретный. – Мой коллега прошел первую стадию программы. Его контакты с Руцким и Хасбулатовым изучаются и сулят обнадеживающие результаты.

– Постарайтесь успеть. Времени в обрез! – алмазный луч двигался в складках мозга, выжигал драгоценное вещество, связанное с памятью, волей. Хлопьянов, превозмогая боль, соединял рассеченные сосуды, скреплял распавшиеся клетки, боролся с колдовским лучом.

Та черная лесная дорога в опавших листьях осины. Желтые, красные, усеяли липкую грязь. Наклонился, поднял листок. На донце красного блюдца капля синей воды. И такая в этой капле лазурь, такая чистота, отражение бездонного неба, что измученная чарами, околдованная душа Хлопьянова дрогнула и воскресла. Он стряхнул наваждение. Зоркий, бодрый, уверенный, смотрел на врагов. Был разведчик, заброшенный в тыл противника. Запоминал и фиксировал.

Совещание закончилось внезапно, как началось. Хозяин встал, спрятал в карман руку с перстнем, слабо кивнул и вышел. Все вслушивались в удалявшийся звук шагов, рокот отъезжавшего автомобиля. Вставали, не прощаясь, расходились.

– Он, – кивнул на окно Каретный, где невидимая мчалась машина Хозяина, – он сильнее самого президента! Он всех сильнее! Ненавижу суку!

Глава двадцать вторая

Все эти годы перемен и разрушений у него было чувство, что его Родину затолкнули в пищевод и желудок и медленно переваривают. Огромное, невидимое для глаз существо проглотило сразу, – ее города, заводы, космодромы, хранилища древних рукописей, храмы с золотыми крестами, военные учения с тысячами солдат, демонстрации протеста с тысячами участников, богослужения с тысячами богомольцев, – все было проглочено, находилось во чреве незримого существа, орошалось едким желудочным соком и слизью, медленно разлагалось на исходные составляющие. Все ценное и съедобное усваивалось, питало прожорливое ненасытное тело, а шлаки и отходы выталкивались на огромную свалку. На этой помойке оказались поломанные, еще недавно великолепные корабли и самолеты. Там же валялись книги и кинофильмы, еще недавно любимые народом, у всех на слуху, а теперь мгновенно позабытые и ненужные. Среди мусора оказались идеи и их выразители, – партийные вожди, идеологи, властители дум, еще недавно властные, неприступные, исполненные величия, а сегодня жалкие, сморщенные и пустые, как оболочка, из которой выпили сок.

Хлопьянов жил и действовал, перемещался по городу, посещал учреждения и дома, но здания, среди которых он перемещался, комнаты, куда он заходил, были окружены прозрачной, едва заметной слизью, разлагавшей камень и железо фасадов, стекло и дерево окон. Мысли, которые рождались в сознании, становились все путаней, беспредметней, отрывочней, будто их разъедала едкая кислота и щелочь, и они обрывались, как истлевшие нитки. Люди, с которыми он встречался, их лица, руки, говорящие рты были в той же слизи, которая обволакивала их, разрушала их клетки, кости, содержание их речей и поступков. Все они казались порчеными, пережеванными, служили кормом для огромного, сжевавшего их существа, проглотившего их в свое непомерное чрево.

Из желудка этой слизистой прозрачной медузы было невозможно выбраться. Ибо в него попали земля и небо, железные дороги и самолетные трассы. И куда бы, в какие области и края проглоченной страны ты ни подался, на всех полустанках, во всех деревушках и таежных заимках, ты продолжал оставаться в чреве, среди невидимой едкой слизи, испытывал толчки и конвульсии съедавшего тебя желудка.

Так чувствовал Хлопьянов разрушение мира, слабея и теряя волю, готовый сдаться, превратиться в ничто.

Но сегодня на вилле он вдруг нашел тончайший просвет, сквозь который сумел спастись. Вырвался на волю из липкой ядовитой слизи. Желто-красный листок осины с капелькой чистой лазури принял его в себя. Он проскользнул сквозь пластинку листа, чудную синюю каплю и оказался свободен. Разум снова был ясен, воля сильна, мускулы наполнились свежестью. Одолев колдовство, он действовал по собственному, свободному от чар разумению.

Он был офицер разведки, силой обстоятельств заброшенный в тыл врага. Лишенный связи с Центром, действовал в автономном режиме, собирал уникальную информацию.

Он был включен в проект, связанный с разгромом парламента. Был малой частью проекта, именуемой условно «Инверсия». Но проект разрушения парламента являлся, в свою очередь, частью другого скрытого от понимания плана, связанного с разрушением страны. Один проект вставлен в другой, а этот другой – в третий, четвертый. И вся эта загадочная анфилада была направлена на сокрушение страны, его Родины. Он, офицер разведки, был вброшен в эту анфиладу, действовал одиноко, не связанный с руководством, не имея помощников. Добывал информацию для абстрактного несуществующего Центра. Этот Центр находился в нем самом, укрытый в капельке чистой лазури.

Он достал толковый словарь и нашел значение слова «инверсия». Это был лингвистический термин, обозначавший изменение обычного порядка слов в предложении, где подлежащее и сказуемое менялись местами. Возникал новый ритм, новая мелодия, новая эмоциональная окраска фразы, которая, будучи вставленной в стихотворение, порождала особое эстетическое переживание. Он не понимал, почему роль, на которую его определили, обозначалась словом «инверсия». Видимо в этой роли что-то менялось местами, трансформировало смысл чего-то, возникало новое необычное качество. В руках Каретного он становился элементом какого-то информационного средства, психологического инструмента, интеллектуального оружия. Эта роль, если верно ее разгадать, служила средством познания всего проекта, открывала путь для противодействия и борьбы.

Его память удерживала многое, почти все. Но каждый раз, как выбрасывалась новая порция информации, – менялась вся картина, весь образ происходящего. Приходилось его выстраивать заново. При этом часть прежней информации не укладывалась в новый образ, начинала пропадать, забываться. И чтобы этого не случилось, ее необходимо было записывать. Теперь, когда его разум освободился от чар гипноза и начинал самостоятельно действовать, необходимо было вести записи, вести дневник наблюдений.

Для этого дневника не годилась записная книжка, лежащая в кармане. Не годился блокнот, оставшийся от какой-то давнишней военной конференции. Не годилась стопка бумаги, хранившаяся в ящике стола. Он медленно перебирал старые письма, стопки документов, оставшиеся от матери милые акварели, квитанции телефонных разговоров. И вдруг среди пожелтелых спрессованных ворохов, слипшихся свитков и писем, которыми обменивалась исчезнувшая родня, он обнаружил тетрадь. Большую, в твердой обложке, сброшюрованную и сшитую суровыми нитками. Скорее не тетрадь, а альбом с его детскими рисунками. Эта находка изумила его. Он помнил, что альбом существует. Бабушка собрала его детские рисунки, поместила их между двух картонных листов, пропустила сквозь них сапожную иглу, продернула толстую нитку, и получился альбом, в котором хранились его наивные детские опусы, попадавшиеся ему пару раз во время ворошения семейных архивов. Теперь, быть может, в третий раз за всю прожитую жизнь, он снова нашел альбом.

На первом листе был нарисован танк с красной звездой. Над ним развевалось знамя. На знамени было написано: «Победа». Из-под гусениц танка выбивался разноцветный взрыв, но танк продолжал двигаться и стрелять. Знамя волновалось над башней. Глядя на этот наивный и решительный рисунок, он смутно припомнил вечер, когда его рисовал. Их оранжевый матерчатый абажур, бабушка ставит в буфет посуду, мама прилегла отдохнуть. Они не видны, где-то рядом, а он в круге света разложил цветные карандаши, что-то бормочет, покрикивает, рисует танк.