Наследник - Кулаков Алексей Иванович - Страница 33

– Немного, батюшка, – как ты через два года от этого Полоцк возьмешь, как литвины через пять лет посольство важное пришлют, про мачеху, как войско Шуйского через три года попадет в засаду, как Курбского через год под Невелем разобьют, как он после того сбежит… Дальше не смог – боль пересилила.

Иоанн Васильевич опять притянул к себе наследника, успокаивая и одаривая его скупой родительской лаской, – и только лихорадочно поблескивающие глаза выдавали охватившее его возбуждение.

– Кхе-кха… Государь?..

Как ни старался владычный митрополит шуметь поболее, его возвращение осталось незамеченным – толстые ковры смягчили звук шагов, а петли на дверях были слишком хорошо смазаны, чтобы предупредительно скрипнуть. Кинув короткий взгляд на верного сподвижника и двоих его комнатных бояр, с двух сторон поддерживающих бледного духовника, царь досадливо покривился и шепнул сыну, чтобы он про родовые проклятия да грядущее никому, кроме него, не рассказывал. Меж тем болезный священник, увидев своего бывшего подопечного, довел свою бледность до легкой синевы и как-то странно дернулся левой половиной тела. Правой же не смог, ибо ее уже давно разбила слабость и немочь. Собственно, даже его лицо и то перекосилось: слева оно непроизвольно подергивалось в нервном тике, а справа было спокойно, только уголки губ заметно сползли вниз.

– Димитрий?

Послушно подойдя к опальному черноряснику, царевич медленно провел рукой вдоль его тела, затем сказал как плюнул:

– Сядь.

И, не обращая никакого внимания на явственное напряжение и даже опаску отставного духовника, возложил на его голову руки. Немного их передвинул, затем еще – и на краткое время застыл в полной недвижимости. Затем глубоко вздохнул и вернулся на свое место, напоследок одарив Агапия весьма красноречивым взглядом. Примерно таким же рачительный хозяин смотрит на дохлую крысу, обнаружившуюся вдруг на его подворье.

– Он здоров, владыко.

– Спаси тебя Бог, отроче.

Уже ничему не удивляющиеся митрополичьи бояре сноровисто уволокли не верящего своему счастью монашка прочь из покоев, а сам архипастырь, внимательно поглядев на великого государя, задал наиболее интересующий его вопрос:

– Димитрий, скажи мне, что значат твои слова про… Гхм… наказание огненное для темной души?

Вместо ответа десятилетний отрок с явственным вопросом покосился на своего отца. Тот медленно кивнул, разрешая.

– То мне неведомо, владыко. Лишь знаю, что такое дано.

– Гм… А что за души такие? Продавшиеся нечистому?

– И это мне неведомо, владыко.

Макарий, пытливо поглядев в глаза царевича, отступился до времени, и разочарованный, и успокоенный одновременно.

– М-да, понятно, что ничего не понятно. А вот насчет того, чтобы скреплять клятвы. Это как?

В этот раз мальчик на отца оглядываться не стал, довольно равнодушно ответив:

– Если во время крестоцеловальной клятвы крест будет в моих руках, то отринувший присягу заплатит за то жизнью или долгими муками.

Судя по взглядам взрослых, которыми они обменялись, головы у них уже шли кругом, и спрашивать что-то еще они попросту опасались. Переварить бы то, что уже услышали!.. Впрочем, царственный отец хотя и слушал сына более чем внимательно, но раздумывал явно над другим, время от времени с силой сжимая резные подлокотники креслица или теребя кончик рыжеватой бороды.

– Хорошо, Митя. Возвращайся к своим занятиям.

Поправив чуть-чуть перекосившуюся тафью на сыне и ласково поцеловав в щеку, царь проводил его до выхода из светлицы. Вернулся, тяжело осел на свое место и уставился на вернейшего из сподвижников и мудрейшего из соратников. Того, кто наставлял и утешал когда-то его самого, посильно ограждая от множества обид, чинимых сироте властными опекунами. Не раз находившего правильные слова и своевременный совет… Им многое предстояло обсудить.

– Говори.

Дьяк, официально приставленный к наследнику, дабы облекать все его желания в правильные и доходчивые словеса для мастеровых людишек (а неофициально – глядеть, внимать и запоминать), послушно склонился, одновременно снимая обвязку с небольшого свитка.

– Первым делом было указано изготовить две клиновых давильни[87], каждая весом в тридцать три пуда, из свиного железа[88]. Исполнено мастерами Бронного приказа по рисункам Димитрия Иоанновича. Вторым – особливые бумазейные мельницы, валки для кручения и иную ремесленную утварь, по рисункам его же руки. Сей урок исполнили в царских мастерских. Также было приказано доставить в бумагодельню мела, рыбьего клея, конопли и льна, а из лабазов Аптечной избы…

Повинуясь небрежному взмаху руки великого государя, дьяк понятливо опустил неинтересные мелочи.

– Уроки мастеровым людишкам задавал сам, на скудоумных не серчал, а с немалым терпением наставлял их в новом деле. А перед тем как бумазейное тесто в лотки лить, тако же все перещупал и проверил. Да и потом что-то непонятное делал, перед тем как шелковые платы с листами в давильню закладывали.

– Угум. И что, хороша ли бумага вышла?

– Про то мне неведомо, великий государь, – Димитрий Иоаннович указал без него листы не вынимать, а пуще того рядом с давильней охрану учинить, чтобы его трудов кто по недомыслию не испортил.

– Ступай.

Вновь небрежно шевельнув пальцами, властитель Московского царства отослал прочь верного слугу и позволил себе немного помечтать. Если у сына получится с этой его новой бумагой (дай-то бог!), – значит, получится и все остальное. Драгоценный фарфор, чья стоимость равна его же двойному весу в серебре – а зачастую и в золоте! Стекло листовое и посудное, большие зеркала, добрая сталь… Представив, как наполнится его казна, великий князь не удержался и вскочил на ноги, нервно заходив по кабинетной комнате. Полная казна – это скорое завершение строящихся засечных черт на границе с Большой ногайской ордой и крымчаками и начало сооружения новых. А также малых крепостиц и острогов для пограничных сторожей. Появится добрая земля для испомещения верных служилых людей – меньше будут угонять в полон черносошный люд, легче станет стеречь окраины державы. Будет много хорошей стали – появится много добрых сабель, пищалей, фузей и крепких доспехов. А значит, битвы с литвинами и поляками будут забирать меньше православной крови! Да и воеводы перестанут постоянно жалиться, что вороги-де лучше вооружены и защищены. Одна мысль цепляла другую, разум десятками перебирал самые соблазнительные идеи, когда Иоанн Васильевич не выдержал и едва ли не бегом отправился в крестовую, молиться и успокаивать свой дух. Сколько пролетело времени за этим занятием, он не считал, а личная челядь и ближные бояре беспокоить своего повелителя не осмелились, вполне разумно опасаясь вызвать на себя его гнев…

– Отец!

Что не осмелились сделать родовитые бояре – с легкостью сотворил юный наследник, буквально светящийся от радости и удовольствия, – а следом за ним в святая святых Теремного дворца, царский Кабинет, с заметной робостью и смущением ступил и его подручник, Мишка Салтыков.

– Батюшка?..

– Здесь я, Митя, здесь. Никак похвалиться пришел, разумник мой?

– Да!

Глядя, как его вечно сдержанный сын открыто улыбается, по-доброму усмехнулся и сам государь.

– Ну хвались.

Не дожидаясь иных понуканий, отпрыск оружничего поспешно положил на стол большой тряпичный сверток. Развязал несколько узлов, едва удерживаясь, чтобы не помочь себе зубами, разметал в стороны неказистую посконь…

– О как!

В унизанных перстнями пальцах появился первый лист новой бумаги. Снежно-белый, плотный и одновременно гладкий, с удивительно ровными краями. А ко всему еще и гораздо прочнее обычного – ибо рвался гораздо хуже и с большей неохотой, чем привычная бумазея. Первый лист сменил второй, почти во всем повторяющий первый. Кроме нежно-лилового цвета. Третий отдавал зеленью, четвертый был явственного золотистого оттенка. Пятый опять был белым, зато в него узенькой дорожкой (по самому краешку) впечатались цветочные лепестки. На шестом, отливающем красным, в правом верхнем углу обнаружилась небольшая ромашка, удивительным образом ставшая одним целым с бумажным листом.