Наука умирать - Рынкевич Владимир Петрович - Страница 29

   — И там нехорошо. Слишком большое численное превосходство противника. В городе это губительно. Но самое катастрофическое известие — из Петрограда. Большевистский партийный съезд ратифицировал мир, подписанный Троцким в Бресте. Россию продали! Немцы получили Прибалтику, Белоруссию, Украину. Во имя чего отдали им это всё? Разве мы проиграли войну? И кто это сделал? Ведь там не одни инородцы. Там русские люди. Русские солдаты» четыре года державшие фронт и побеждавшие немцев.

   — Съезд — это не Россия, Лавр Георгиевич. Отдельные части будут сражаться. И партизаны.

   — Будут, но где сама Россия? Страна, воюющая против Германии на стороне союзников? Выполняющая свой долг перед ними? Вышло так, Сергей Леонидович, что только мы — Россия. Мы придём в Екатеринодар и начнём собирать истинную Россию, не проданную немцам.

Загудели рельсы. Бронепоезд. Зелёные полоски проплыли в солнечном блеске, зашевелились стволы орудий.

   — Тревога! — раздались команды. — В укрытие! Ложись!

Громыхнуло несколько раз вдали, и мгновенно адский взрыв потряс землю. Огонь, земля, доски, камни всё летело и падало. Сквозь этот шум и грохот донёсся громкий, но спокойный голос Миончинского: «В передки! Рысью ма-арш!..»

   — Говорил я — близко взорвали путь, — сокрушался Корнилов, а орудия батареи, качнувшись на неровной дороге, уже выехали вперёд, развернулись и открыли огонь. Чёрный дым пополз из-под зелёных щитов бронепоезда.

На Екатеринодарском базаре Линьков долго бродил, прицениваясь к семечкам и мочёным яблокам. С восточной окраины доносилась стрельба из винтовок и пулемётов. Близко. И как будто она становилась ещё ближе... Люди её не слышали, и говорить с ними о том, что происходит, не следовало. Плати деньги, бери товар и уходи. Можно в кабачок зайти. Там армянин Теймур наливал из бутылки сивуху, разливал её по прилавку, поджигал и, указывая на пламя, кричал: «Лутчая кизиловка. 100 градусов!»

За кривым шатающимся столиком Линьков оказался с человеком, который, судя по всему, тоже от кого-то прятался, как и он сам. Это было заметно по неспокойному взгляду, по бесцельным движениям, по равнодушию и к выпивке, и к закуске. Возраст — призывной, одежда — полувоенная. Незнакомец сам затеял разговор:

   — От-то «максим» бьёт. И ещё другой.

   — Чьи они, эти пулемёты?

   — Кто стреляет — тот и хозяин. Или ваши, или наши, — ответил и хитро засмеялся.

   — Мои все давно в земле.

   — Вот и тщись, как бы самому туда не загреметь.

   — Как тщиться?

   — Ховайся до вечера. А то власти нет, и каждый — власть.

   — А ты чего не ховаешься?

   — Нюхаю, чем пахнет. У Теймура, знаешь, сколько в суме? Не только бумажки, но и жёлтые. Не дожить ему до утра.

   — А нам с тобой?

   — Вдвоём доживём. Мне товарищ нужен такой, как ты. Тоже ведь ищешь незнамо чего.

   — Ну. Ищу.

   — Стемнеет, валяй сюда. А теперь — по своим закуткам.

На Линькова разговор произвёл впечатление, и к совету надо было прислушаться, но телеграмму всё же хотелось послать. Текст ясен: «Мама Фрося при смерти». Однако идти на телеграф всё равно, что пойти в контрразведку. Вот если бы её смогла послать та, о которой говорил генерал.

В госпитале Линьков оказался в конце пасмурного дня, казалось, вот-вот пойдёт дождь. Во дворе у корпусов шумная суета: грузовики, повозки, носилки с тяжело раненными, ржание лошадей, обязательная матерщина, а стрельба уже совсем близко. Саманкину искать не требовалось: она металась по двору, огрызаясь на каждый вопрос.

   — Какие ещё тёплые одеяла? — кричала она. — Где я вам возьму? Лето на дворе. Берите по два летних. Никакие они не драные. Совсем новые...

Выносили мешки и ящики с продуктами, и Ольга Петровна с ещё большей энергией отстаивала свои действия.

   — Какие пайки? — кричала она. — По буханке хлеба, по банке консервов, по селёдке. Так в накладной расписано. Да. Сейчас тебе дам читать. Грамотный какой.

Боевая женщина. Круглая, как булочка, откуда ни посмотри. Из-под белой косынки — ярко-рыжие волосы. Её подозвал полулежащий на повозке человек с одной ногой. Борода, усы, по-видимому, полковник. Негромко сказал ей:

   — Если ты, сука, не выгрузишь для нас весь свой склад с винами и фруктами, я тебя пристрелю, как собаку, вот на этом самом месте.

   — Да вы что? Да откуда?..

Линьков оказался рядом.

   — Господин офицер, я из комендатуры, — сказал он. — Вы, конечно, правы, и мы пополним офицерские пайки. Но все запасы я не разрешаю забирать. За ними придут отступающие войска генерала Покровского. У него много раненых, но красным не оставим ничего.

   — Всё, как есть, правда, — обрадовалась поддержке Ольга. — Нынче, сказали, приедут от Покровского. А винца я специально для вас, господин полковник...

Вскоре Линьков и Ольга сидели, запершись в её складе.

   — Ой, миленький, как хорошо, что вы меня выручили, — говорила Ольга. — И от Сергея Леонидовича привет? Ой, как хорошо. Но дальше-то как? Видать, уж завтра красные придут, а нынче ночью будут грабить. Сама-то я спрячусь, да товар жалко. Придумайте что-нибудь, миленький. Или вы тоже от красных убегаете? И брат мой в Ростове застрял.

   — Нет. Я жду красных. Когда придут, я вам помогу. А на ночь организую охрану. Есть люди на примете.

Вечером на базаре, как договорились, встретились с незнакомцем, который оказался бывшим унтером Ольгинского полка Внуковым.

   — Теймура сегодня не будем трогать, — сказал ему Линьков. — Найдём ещё пару-тройку ребят из солдат и пойдём охранять склад в госпитале. Там накормят, напоят и грабануть можно. А придут красные — тебе зачтётся.

   — Всё, Миша. Понял и запомнил. Я знал, что ты не простой мужик. Будем с тобой дела делать. Теймура приложим — все жёлтые наши.

«Вот так всё просто и решалось, а ты о каком-то Учредительном собрании переживал, — подумал Линьков. — Так оно им нужно, этим дикарям, твоё Учредительное. Ленин и Троцкий — правильные головы. Знают, что этому так называемому народу нетрудно на шею сесть. Наговори, наобещай и дай пограбить тех, кто побогаче. И народ за тебя. А ты сиди у него на шее и командуй. Отдали пол-России немцам, а они и не чихнули. А Корнилов со своими знамёнами — человек с маленькой армией и с маленькой головой. 3 тысячи поручиков против десяти миллионов пьяных солдат».

Полутора суток не прошло, а прошагали почти 50 километров. В станице Ирклиевской Корнилов объявил днёвку. Марков со своими помощниками обошёл все дома, где стояли офицеры его полка. Для каждого своё слово — пободрее и погорячее. Многих волновало, куда пойдёт армия. Повернуть ли на Тихорецкую, идти ли на Екатеринодар — там же свои добровольцы сражаются под командованием Покровского. Самый правильный ответ на этот вопрос дал штабс-капитан Згривец. К ним в хату вошли, когда офицеры только сели за стол. Пригласили и Маркова с помощниками. Подвинули кружки с самогоном.

   — А цыганскую споем? — спросил Марков.

   — Споем, — поддержали офицеры. — Только не знаем, куда теперь путь держим шумною толпою.

   — Слышь! — сказал тогда Згривец. — Почистите винтовки, а пойдём туда, куда прикажет генерал Корнилов.

   — Так всем и объяснять, — приказал Марков.

Когда после ужина отправились к себе, Тимановский на улице закурил свою трубочку и сказал с некоторым сомнением:

   — Пойдём-то мы, разумеется, туда, куда поведёт Корнилов, но куда он поведёт? Как вы считаете, Сергей Леонидович? Он же, хоть и не проводит военные советы, но иной раз откровенничает с вами. Да вы и сами чувствуете его намерения.

   — И чувствую, и знаю, и сомневаюсь.

   — Как изволите понимать?

   — А вот так, Степаныч. Чувствую и знаю, что пойдём на Екатеринодар. И сомневаюсь, лучшее ли это решение.

   — Не знаю, какая разведка у Корнилова, но мой шлёт очень плохие телеграммы. Красные давят.

   — Но нет же другого решения, Сергей Леонидович. Где-то там наши насмерть стоят. Сам погибай, а товарища выручай.