Над Тиссой (иллюстрации Г. Балашова) - Авдеенко Александр Остапович - Страница 8

Белограй замер с улыбкой на губах, слушая тишину. Где-то далеко в горах стонал одинокий голос пастушьей дудки. А может быть, это и не дудка, а струя ветра, расщепленная буковой веткой или голым ребром скалы.

— Чуешь? — повторил Белограй. — Еще и теперь аукается в Карпатах тот весенний гром… Поехали, механик.

Спуск кончился. Долины остались позади. Горы вырастали. Снова дорога запетляла на крутых подъемах. Начиналась вторая, стержневая цепь хребтов, могучая ось Украинских Карпат — Полонины.[3] Высоко взметнулись Полонины и далеко — на сто восемьдесят километров в длину, от реки Уж до Тиссы, и на десятки километров в ширину. Чуть ли не половину всей Закарпатской области они заполнили собой. На юго-востоке Полонины замыкаются знаменитой горой Говерло, высотой свыше двух тысяч метров, а на северо-западе — дикими отвесными песчаниками Лаутинска Голица. Между ними тянутся крупные, массивные хребты с плоскими, куполовидными, безлесными вершинами, на лугах которых можно разместить неисчислимые стада. Прорезают облака своими острыми пирамидами и пиками только горные гнезда: Свидовец, Котел-Вельки, Ближнице, Петрос — сооружения ледниковой эпохи. По склонам этих гор лежат голубые, прозрачные до дна озёра, названные верховинцами «мирское око». На вершинах гор Свидовца тысячи лет трудился великий мастер чудесных дел — природа. Ледяными резцами, кропотливой работой воды и лучами солнца созданы там глубокие, с отвесно падающими стенами чаши — горноледниковые цирки. Каменные днища их покрыты слоем земли, густой сочной травой, кустарниками можжевельника и цветами. Это лучшие в Закарпатье пастбища — летние храмы горных пастухов.

…Медленно падали снежные пушинки. Сквозь их тихий рой виднелось прозрачное, хрупкое, как первый лед на горных озерах, небо. Круглый месяц безостановочно, не находя опоры своим обкатанным бокам, мчался по скользкой выпуклости и вот-вот, казалось, готов сорваться, рухнуть на зубцы гор и вдребезги рассыпаться. Какой бы тогда печальный звон хлынул по долинам и ущельям, как бы сразу темно и пустынно стало в Карпатах!

Месяц не падает и час и два, летит, светит и светит… Вокруг высокогорные чистейшие снега, край белизны, не запятнанной даже маковым зернышком. Всё в снегу: земля, деревья, горы, камни, склоны, дорога. Каждая былинка прошлогодней травы, каждая еловая иголочка — все обсыпано снегом, всё в его чудесном блеске. Снег нерушимо лежит на ветках, слой за слоем — ноябрьский, декабрьский, январский, мартовский, от первого осеннего до последнего весеннего.

Неделями, месяцами сюда не заглядывал ветер. Здесь неприступная зона тишины, ее гнездо, колыбель.

Тишина и зубчатые скалы, валуны и кустарники, деревья и снег. Снег пушисто-невесомый, кубический, пластообразный, снег глыбистый, снег плиточный, снег, искрящийся гранитной крошкой, снег — лебединые крылья, снег, окаменевший в самых причудливых формах, снег, увенчавший все большие и малые выпуклости, — создал первобытные шалаши, хижины, пагоды, теремки.

Если бы прогремел сейчас выстрел, какая бы снежная буря поднялась в этом заколдованном уголке Карпат, как бы стали рассыпаться дивные сооружения!..

— Стоп! — Дзюба повернул к Белограю свою массивную голову, прикрытую меховой шапкой. — Перекур на свежем воздухе, гвардии старшина!

Машина остановилась на краю глубокой пропасти, на дне которой белели сугробы снега. Дорога, хорошо засушенная высокогорным морозом, хрустела под сапогами Белограя.

— Эй, Иване, давай трошки пободаемся!

Дзюба выставил правое плечо вперед и воинственной припрыжкой, неожиданной для его комплекции, двинулся на Белограя. Тот неуверенно принял вызов. Они сошлись, ударились друг о друга так, что еле устояли на ногах.

— Ого! — засмеялся Иван. — Вот тебе и «папаша»! Да у тебя, друже, еще богатырские силы. Держись!

Еще раз столкнулись и опять разлетелись в разные стороны. И пошло, и пошло… Оба раскраснелись, тяжело дышали. Пар клубился над ними, а снег вытоптан и разметан до щебенки.

— Добре, добре! — крякал Дзюба.

Шофер Скибан, заложив руки в карманы своего кожаного пальто, курил, молча улыбался и терпеливо ждал сигнала Дзюбы, чтобы ударить Белограя тяжелой гирей по голове.

…Ранним утром, на восходе солнца, заиндевевший «мерседес» спустился на закарпатскую равнину. Пока машина мчалась по гладкому шоссе, вдоль Латорицы, от Свалявы до Мукачева, она успела побывать в нескольких зонах весны: весны воздуха и света, весны воды, весны цветов. По ту, северную, сторону Свалявы фруктовые сады еще были голые, на горных склонах кое-где лежал ноздреватый тяжелый снег и не пробивался ни один пучок травы. Но весна чувствовалась уже в необыкновенно мягком и теплом воздухе. Весна шумела в бурных горных ручьях. Весна поднималась на прозрачных своих крыльях над талыми водами, над пашнями. Весна смотрела ясными очами с высокого, чистого неба. Весна перебегала от одной зеркальной лужи к другой и перед каждой прихорашивалась.

За Свалявой, по южную ее сторону, на берегах Латорицы, зазеленели ивы. Вся пойма реки была залита изумрудной травой.

В Пасеке белым дымом вспыхнул терновник. Отрезок дороги от Чинадиево до Колчино машина прошумела между двумя цветущими шпалерами яблонь.

Под Мукачевом, по обе стороны дороги, лежали черные, вспаханные, забороненные и засеянные квадраты полей. По склонам холмов карабкались белоногие, с свеже-побеленными стволами сады: каждое дерево окутано розовым, белым или красноватым облачком. В виноградниках хлопотали люди. Над огородами стлался дым — там сжигали прошлогоднюю ботву. Босоногие, в одних рубашонках мальчишки, уже чуть тронутые загаром, бродили с удочками по берегу Латорицы. Козы щипали молодую травку на южном валу канала. Голуби гомозились под черепичными крышами домов. Теплый ветер, атлантический гость, дул с равнины, с Большой Венгерской низменности.

Не видел уже Иван Белограй этого скромного и в то же время торжественного шествия ранней весны по закарпатской земле.

Он был убит у подножия Ночь-горы. Его обнаружили через несколько дней, когда под действием теплых ветров и жаркого солнца начали таять снега даже на неприступных карпатских вершинах, когда стали открываться самые глухие и темные ущелья.

4

В начале апреля, в субботу, незадолго до захода солнца из Будапешта вышла открытая, с длинным мотором и огромным багажником двухместная машина. За рулем золотистого, обитого изнутри кожей «линкольна» сидел водитель в синем с белыми оленями на груди свитере. Это был Файн — заядлый рыболов, охотник, альпинист, пловец (он купался в Дунае чуть ли не круглый год). Выезд Джона Файна был привычным для знавших его будапештцев. Американец уже в течение двух лет каждую субботу выезжал на далекие прогулки: то на озеро Балатон, то на юг — к Сегеду, где Тисса уходила в Югославию, то к отрогам Альп — на границу Румынии, то в знаменитый своими винами Токай, расположенный на краю Большой Венгерской равнины, неподалеку от Советского Закарпатья.

На этот раз «линкольн» взял курс на восток. Промелькнули города, стоящие на автостраде: Монор, Цеглед, Сольнок, Дебрецен. Последний, уже ярко освещенный электрическими огнями, был самым крупным. Здесь дорога разветвлялась. Можно было ехать к Трансильвании, к Карпатским горам или на Ньиредьхазу и к Тиссе, на Токай. Джон Файн направился на Ньиредьхазу и Токай.

Ночь он провел у костра, на виду у токайских рыболовов. Утром с увлечением предался воскресному отдыху. В Тиссе вода была еще прохладная, но Джон Файн смело вошел в нее, искупался, шумно поплавал. Потом он разложил костер, обогрелся, наловил удочкой рыбы, сварил уху, выпил бутылку вина. В полдень он крепко заснул у потухшего костра, а с заходом солнца двинулся в обратный путь. Прогулка закончилась именно так, как в прошлую субботу и в прошлое воскресенье. Если бы за Джоном Файном и следили, его трудно было бы в чем-либо заподозрить.