Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан - Страница 42

— Тогда что же мне делать?

— Твори добро. Не делай зла. Звучит просто.

— Это очень трудно. Не причиняй зла ни себе, ни другим. Люби свою семью. Проси у Бога прощения.

— Но я даже не убежден, что верую в Него.

— Веруешь. Иначе бы не задавал таких вопросов. Все мы грешны. Тело в этом мире греховно. Душа — мостик между этим миром и тем. Но все в руках Господа. Даже для тебя, даже для бедной дорогой Фейгель необходимо милосердие Божие. Это единственное, что ты должен понимать.

«Кто такая Фейгель?» — спросила себя Ариадна. То было ее настоящее имя. Ее отец и мать на какое-то мгновение показались ей смешными карикатурами; а потом — святыми, как священники храма Соломона.

— А Ариадна? — спросил Самуил.

— Самоубийство. — Отец покачал головой, мать заплакала.

— Я во всем виноват, — сказал Самуил.

— Ты сделал больше, чем мы все, — ответил ее отец. — Мы обманули ее ожидания, она — наши. Но мы любим ее. Бог любит ее.

Ариадна ощущала по отношению к родителям нежность, но не любовь. Она больше никого не любила. Тут были герои из ее жизни, знакомые лица и голоса, но она никого из них не любила.

Она стала легкой как перышко, ветром ее носило то туда то сюда. Тело в это время лежало на кровати, хрипя и тяжело дыша. Она им заинтересовалась, но не стала углубляться в детали. В комнату вошел доктор Гемп и театрально снял свою шляпу, как испанский тореадор. Она чувствовала, как ощупывают ее лоб, переодевают, вкалывают морфий, смачивают губы теплым чаем с сахаром. В животе закололо, кишки заурчали, в груди пульсировала гематома с кулак вокруг единственной пули, которую она сама пустила себе в сердце. Это тело в кровати — она узнала в нем свое — стало таким же не важным, как и спущенная петля на чулках, на хороших чулках, шелковых, французских. Однако чулки были такой вещью, которую можно без сожаления выбросить.

Отец вслух молился, протяжно читал псалмы, отчего ей стало весело. В саду запел соловей. Ариадна взглянула отцу в лицо: он был молод, с рыжеватой бородой и ясными, проницательными глазами. Ее мать тоже находилась здесь, полная жизни, еще моложе. На ней не было парика — собственные длинные белокурые волосы заплетены в косы, платье — подростковое. И ее дед с бабкой, намного моложе, чем она сейчас.

Присутствовал и ее муж, еще подросток, Сашенька — маленькая девочка. Они могли быть ее братом и сестрой.

Песнопение раввина унесло ее на тридцать лет назад, в Туробин. Во дворе хедера на Пасху ее братья Мендель и Авраам играли в снежки с мальчишками — Авраам уже энергичный и озорной, бросающий вызов и проявляющий неуважение к религии, Мендель, хромоногий из-за полиомиелита, настойчивый, обязательный и религиозный — грамотей, будущий раввин.

Ее отец и церковный сторож идут из синагоги, мать готовит клецки с лапшой, приправленной шафраном, корицей и гвоздикой. Даже тогда с Ариадной были одни проблемы: она отказалась выйти замуж за сына раввина из Могилева, люди видели, как она разговаривала с литовцами, которые даже не носили пейсов, и она встречалась с русским офицером в лесу за казармой. Она обожала форму: золотые пуговицы, сапоги, эполеты. Никто не догадывался, что она часами целовалась не только с литовцами, но и с русским офицером, пила коньяк, от которого ее глаза начинали сиять. Мужские руки шарили по ее телу, кожа горела от их прикосновений. Как, должно быть, этот офицер хвастался и смеялся с друзьями в казарме: «Никогда не догадаетесь, кого я встретил в лесу. Молодую еврейку, свежую как роза…»

«Я слишком красива, чтобы жить в семье туробинского раввина, — убеждала она себя. — Я павлин в курятнике». Но сейчас она бы с радостью вернулась в Туробин. Или, по крайней мере, проездом посетила бы места своего детства. Что начертано для нее в Книге Жизни?

Внезапно это стало важным, самым важным вопросом.

Но когда Ариадна вернулась в знакомую спальню, в окружение родных, вернулась в свое тело, она поняла, что это больше не ее спальня, Сашенька больше не ее дочь, Мириам больше не ее мать, а она сама больше не Ариадна Фейгель Бармакид, баронесса Цейтлина. Она стала другим человеком, и от этого ее душа наполнилась радостью. Сашенька заметила первая.

— Папа, — позвала она. — Смотри! Мама улыбается.

38

— Она умерла, — произнесла Мириам, беря дочь за руку.

— Горе родителям — пережить собственных детей, — тихо сказал раввин и стал молиться за свою дочь.

Сашенька чувствовала, что помирилась с матерью, но отец, который до этого дремал на диване, проснулся и со слезами бросился к телу.

Дядя Гидеон, пишущий для газеты Горького «Новая жизнь», пытающийся угодить и меньшевикам и большевикам, тоже находился здесь, спал в коридоре, источая запах женских духов и сигар. Он поспешил в спальню и оторвал Цейтлина от тела Ариадны. Он был необычайно силен, поэтому смог вынести Цейтлина из комнаты и усадить в кресло.

Доктор попросил всех покинуть помещение. Он закрыл Ариадне рот и глаза, потом пригласил всех войти:

— Можете заходить.

— Она снова… стала красавицей, — прошептала Сашенька.

Без сомнения, Ариадна уже больше не казалась трясущейся развалиной, а выглядела настоящей красавицей, совсем как в юности. Такая спокойная и безмятежная: белая кожа, вздернутый носик, сочные полуоткрытые губы, как будто ждущие поцелуя какого-нибудь бравого молодого офицера.

«Я запомню ее именно такой, — подумала Сашенька. — Настоящая красавица». Но она чувствовала некое неудовлетворение, волнение. «Я никогда ее не знала. Она была для меня чужой». А кто она сама в этой пьесе?

Сашенька больше не принадлежала этому дому. Пока ее мать умирала, она вновь стала ее дочерью. Ее отец, который равнодушно принимал революцию, войны, забастовки и отречения от престола, стоически перенес арест дочери, неудачи брата, интрижки супруги; который не обращал внимания на петроградских рабочих, бакинских террористов и аристократовантисемитов, пал духом перед лицом самоубийства жены.

Он забросил свои дела, оставил неподписанными контракты и за несколько недель потерял почти всякий интерес к деньгам. С делами в Баку, Одессе и Тифлисе было все ясно: армяне, украинцы и грузины объявили о своей независимости от Российской империи. Но оставались невыясненными некоторые детали; казалось, что этого небритого, убитого горем мужчину терзали сомнения. Она слышала, как он что-то бормотал и всхлипывал.

«Кажется, — подумала Сашенька, — я в один день потеряла обоих родителей». Она больше не плакала.

Раньше она довольно часто плакала ночами, но ей все еще хотелось узнать, почему мама взяла ее пистолет?

Может, это еще одно наказание? Или так совпало?

Сашенька долго стояла у кровати, пока заходили люди, чтобы выразить свои соболезнования. Гидеон, пошатываясь, вошел в комнату и поцеловал Ариадну в лоб.

Он велел Самуилу успокоиться.

Старики молились. Сашенька видела, как Туробин отвоевывает назад петроградскую дьяволицу.

На лице Ариадны застыла улыбка, только лицо ее осунулось. Челюсть отвисла, а аккуратный носик, ее идеальный маленький носик, круживший головы гвардейцам и английским аристократам, превратился в семитский и крючковатый. Сашенькин дед накрыл тело белой простыней, зажег две свечи в серебряных подсвечниках в изголовье кровати. Мириам накрыла зеркала тканью и распахнула окна. Поскольку Цейтлин казался парализованным, раввин взял руководство на себя. Ортодоксальные евреи, которых революция уравняла в правах с остальными гражданами и которым теперь было позволено приезжать в столицу, как по волшебству явились в этом доме. Для женщинплакальщиц принесли низкие стулья.

Между раввинами возник спор о том, что делать с телом.

Самоубийцы находились вне закона, ее нельзя было хоронить по обряду — еще одна трагедия для отца Ариадны. Но пришли еще два раввина, которые спросили, от чего именно умерла Ариадна. От укола, а не от пули. Исходя из этого не допускающего возражений ответа туробинскому раввину было позволено похоронить свою дочь Фейгель на еврейском кладбище.