Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан - Страница 41

— Жандарм! Фараон! Арестуем его! Негодяй! Мерзавец! Куда это ты собрался? Давайте начистим ему харю! Держи его! Отведем его в Совет! В крепость его! Получай, подонок!

Они снова окружили его, и он, вероятно, достал пистолет. Саган выстрелил — вот оно, снова тот же хлопок. В следующую минуту он мешком повалился на тротуар, а над ним вздымались сапоги, приклады, штыки… Тяжело дыша, Сашенька наблюдала за происходящим — все произошло слишком быстро, чтобы она могла осмыслить увиденное.

Среди какофонии криков и звуков ударов она услышала его голос, потом вопль раненого зверя. Град ударов ружейными прикладами довершил остальное.

За мельканием сапог и курток она разглядела, как блестит кровь на темной форме.

Она не видела, как упавший человек превратился в кровавое месиво, — когда безумие закончилось, наступила тишина. Рабочие откашлялись, поправили одежду и ушли, шаркая ногами. Сашенька не стала больше ждать. Она видела силу народа в действии — голос истории.

Однако больше она не чувствовала себя победительницей. Ее с головой накрыла волна печали и вины, как будто это ее проклятия накликали беду на него. Мертвый Верезин, теперь Саган. Ведь именно этого она страстно желала теперь и должна быть довольна: революция — благородная цель, многие погибнут в борьбе за революцию, но лишение человека жизни — это ужасно.

Она прислонилась к памятнику Барклаю де Толли, слезы хлынули по щекам. Это был конец, но не такого конца она ожидала. Лучше бы ей никогда не встречаться с Саганом, жаль, что он не скрылся в укромном месте, далеко-далеко.

36

Глухой голос прервал могильную тишину комнаты больной.

— Что пишут в газетах? — спросила Ариадна.

Знакомый голос Ариадны потряс Сашеньку. Ее мать молчала уже несколько дней. Она лишь спала, тяжело дышала, и складывалось впечатление, что она уже больше никогда не придет в сознание. Сашенька читала «Правду», когда Ариадна пошевелилась. Она говорила настолько четко, что от неожиданности Сашенька выронила газету, страницы разлетелись по ковру.

— Мама, ты меня напугала!

— Я еще не умерла, дорогая. Или умерла? Какая здесь вонь! Дышать тяжело. О чем пишут в газете?

Сашенька подняла газету.

— Дядя Мендель избран в Центральный комитет партии. Вот-вот вернется Ленин… — Сашенька встретилась с фиалковыми глазами матери, которые смотрели на нее с удивительной теплотой, — это удивило и смутило Сашеньку.

— Когда наконец я пришла к тебе в комнату… — начала Ариадна. Сашенька силилась понять мать. Она что, просит прощения за то, что так редко навещала дочь, или просто рассказывает о том, как стреляла в себя?

— Мама! Ты выглядишь значительно лучше. — Это была неправда, но кто говорит правду умирающему?

Сашенька хотела сделать матери приятное, успокоить ее.

— Ты поправляешься. Мама, как ты себя чувствуешь?

— Я чувствую… — Она пожала дочери руку.

Сашенька ответила на рукопожатие.

— Я хочу задать тебе один вопрос. Мама, почему ты… Мама?

В эту минуту в комнату вошел доктор Гемп, полный суетливый мужчина с блестящей розовой лысиной и театральным видом, который часто имеют светские доктора.

— Ваша мать проснулась? Что она сказала? — спросил он. — Ариадна, у вас что-нибудь болит?

Сашенька наблюдала, как он склонился над матерью, положил ей на лоб и шею холодный компресс. Он распахнул у нее на груди халат, осмотрел, почистил и перевязал рану, которая была похожа на сгусток запекшейся крови.

Рядом с Сашенькой стоял отец, который тоже вглядывался в лицо больной. Выглядел он ужасно: грязный воротничок, на щеках седая щетина. Он походил на старого местечкового еврея.

— Она очнулась? Ариадна! Ответь мне! Я люблю тебя, Ариадна! — воскликнул барон. Ариадна открыла глаза. — Ариадна! Зачем ты сделала это? Зачем?

За его спиной стояли родители Ариадны — Мириам с маленьким, остреньким, как у полевой мыши, личиком и туробинский раввин в габардиновом пальто и кипе, с обрамленным густой бородой и пейсами лицом.

— Золотко мое, — сказала Мириам с сильным польско-еврейским акцентом, беря Сашеньку за руку и нежно целуя в плечо. Но Сашенька видела, как неуютно чувствуют себя родители Ариадны в комнате дочери. Они бывали тут ранее, но все равно пристально осматривались, как бедняки в пещере Аладдина: жемчуга, платья, карты Таро, снадобья. Для них эта комната олицетворяла крушение их родительских надежд.

Доктор Гемп, специалист по тайным болезням, абортам, самоубийствам и наркотикам, придворный лекарь великих князей и графов, уставился на стариков как на прокаженных, но взял себя в руки и закончил накладывать Ариадне повязку.

Ариадна кивнула на родителей.

— Вы из Туробина? — спросила она. — Я родилась в Туробине. Самуил, ты должен побриться…

Пролетали часы, ночи, дни. Сашенька потеряла счет времени, сидя у постели больной. Ариадна хрипло, прерывисто дышала, как дышат старые кузнечные мехи. Ее кожа посерела, приобрела землистый оттенок. Она постарела, сморщилась. Ее рот был приоткрыт, грудь вздымалась, в легких клокотала кровь, отчего ее дыхание напоминало дребезжание. Не осталось ни следа от ее живости и красоты — лишь ужасное, свистящее, дрожащее мелкой дрожью животное, которое когда-то было живой женщиной, матерью, Сашенькиной матерью.

Иногда Ариадне не хватало воздуха и она начинала паниковать. Пот стекал по волосам, пропитывал все простыни, она впивалась ногтями в постель. Тогда Сашенька вставала и брала ее за руку. Внезапно ей так много захотелось сказать матери, сказать, как она хочет ее полюбить, как хочет, чтобы она любила ее.

Неужели уже поздно?

— Мама, я с тобой, это я, Сашенька! Я люблю тебя, мама! — Но любила ли она мать? Она не была в этом уверена, но слова сами слетали с губ.

Вновь пришел доктор Гемп. Отодвинул в сторону Цейтлина и Сашеньку.

— Не питайте призрачных иллюзий, Самуил, — предостерег он.

— Но она иногда просыпается! Разговаривает… — сказал Цейтлин.

— Произошло заражение, начался сепсис.

— Она выздоровеет, выздоровеет… — настаивала Сашенька.

— Возможно, мадемуазель, — мягко ответил доктор Гемп, когда горничная передала ему фетровую шляпу и черную накидку.

— Возможно. В стране чудес.

37

— Хочешь, я тебе почитаю? — на следующее утро спросила Сашенька у матери.

— Не нужно, — ответила Ариадна, — потому что я могу встать и почитать сама.

Другая Ариадна села в постели больной и повисла у Сашеньки на шее. Она опустила глаза и с трудом узнала это восковое существо с повязкой на груди, которое дышало, как больная собака. Ее волосы были прилизаны и засалены, но она не требовала, чтобы Люда принесла щипцы, — неужели она умирает?

Ариадна удивлялась, неужели на ней всегда будет лежать проклятье? Неужели в нее вселился злой дух?

Неужели она сама навлекла на себя все несчастья?

Затем она унеслась от них в удивительный мир грез.

Она изящно порхала по комнате. Ей привиделось такое: они с Самуилом вместе в саду с журчащими фонтанами и ароматными персиками. Неужели это райский сад? Нет, лес превратился в березовую аллею: тонкие белые березки были лесами Цейтлиных, потом ружейные приклады превратились в мертвые руки русских солдат. Березки превратились в людей. Они танцевали. Деревья были балеринами в пачках, потом застыли обнаженными.

Ариадна открыла глаза. Она снова была в своей комнате. Сашенька спала на диване. Стояла глубокая ночь. В комнате горела лампа, не электрическая.

Самуил и двое старых евреев, женщина и мужчина, тихо разговаривали.

— Я потерял себя, ребе, — говорил Самуил на идиш.

— Я больше не знаю, кто я. Ни еврей, ни русский. Я перестал быть хорошим мужем и хорошим отцом. Что мне делать? Молиться, как верующему еврею, или стать социалистом? Я полагал, что все решил, но теперь…

— Ты всего лишь человек, Самуил, — ответил бородатый старец. Ариадна узнала голос — это был голос ее отца. Какой приятный голос, глубокий и добрый. Он что, сейчас проклянет Самуила, назовет его язычником? — Ты совершал и хорошие, и плохие поступки. Как и все мы.