Василий Блюхер. Книга 1 - Гарин Фабиан Абрамович - Страница 40

— Вишь как притомились ноги. Вот-вот лопнет жила, а кровь не брызнет, потому иссох на фронте. А насчет моей бабы не сказал бы. За четыре года поотвык, будто и не было ее. Вот с землей что делать, ей-богу, не знаю. Всю жизнь отхожим промыслом занимался. Про тоску ты правильно сказал, гложет она меня, злодейка.

Томин, накручивая на палец завиток своей бороды, смотрел синими глазами, сидевшими глубоко под бархатными дугами бровей, и тихо говорил:

— Теперь вся Россия ходуном пойдет. Четвертый год перевалило, как меня в окопы загнали. Воевал, стрелял, в меня стреляли. Миллионы сложили свои головы, а мы с тобой остались жить. Значит, нам пофартило.

— Вот и думаю сигануть отседа, потому как революция взошла, — значитца, отчаливай по домам, — сказал Савва.

— Дезертиром признают.

— Россия большая, от окияна до окияна, где хошь проживу, потому в руках ремесло, столяр я.

— Ты голодал до войны?

— Приходилось, уж такая доля русского человека. Как от титьки дитя оторвут — тут его и поджидает голодуха.

— Мне бы дивизию дали, — уверенно сказал Томин, — повернул бы ее на восток и всех бы буржуев полосовал. — Он извлек из кармана кожаный кисет, достал из-под кубанки слежавшийся по краям кусок газеты, оторвал косой угол, свернул козью ножку и аккуратно насыпал в нее махорку. Приторный дымок лениво поплыл по окопу. — Погоди, Савва, бежать. Окажу когда — вместе подадимся на мою сторону.

— Чего это я к тебе поеду? Баба моя принимает нужду четыре года, я тут целую дивизию вшей покормил, а ты меня кличешь на край света.

— Чудак! Работы тебе у нас непочатый край. Землей наделим, потом за бабой поедешь, заживешь с мое почтение.

Коробейников задумался: «Может, правду казак сулит. Волга не прокормит — станица даст» — и спросил:

— Далеко к тебе?

— Не близко, а в России.

Когда выбирали солдатский комитет дивизии, Томин предложил кандидатуру Саввы:

— Коробейников сдюжит защищать солдатский интерес.

Прибыв в Москву с дивизией, Томин явился к военному комиссару.

— Все как один готовы бороться за советскую власть, — доложил он. — Принимайте дивизию, а я поеду поднимать оренбургское казачество.

Вместе с Томиным поехал и Коробейников. Как хотелось ему заглянуть хоть бы на недельку в Новоселки, выйти на берег родной Туношеньки, где в детстве с ребятами по несколько раз на день кувыркались в воде, обнять жену, а потом уснуть на трое суток.

Томин разгадал его мысли и властно сказал:

— Кабы дети были — пустил, а то баба. Успеешь свидеться.

В родном селе Кочердык жила томинская сестра Груня. Шел ей со сретенья двадцать четвертый год, но осталась в девках. В войну никто замуж не выходил — всех молодых казаков погнали на фронт, а за вдовца да старика Груня ни за что не хотела. Николая она встретила удивленно, бросилась к нему и трижды расцеловала.

— Не ждала, Грунюшка?

— Переменился, браток, будто чужой. Зачем бороду отрастил? Тебе только тридцать, а уж в старики метишь. По глазам узнала, ты ведь в них все небо спрятал. — Бросив взгляд на незнакомого солдата, она спросила: — Гостя-то где прихватил?

— Друзьяк мой. Саввой Коробейниковым зовут, человек сурьезный, из Расеи, с Волги-матушки.

Савва протянул руку и ощутил в ней крепкую ладонь. Груня была одного роста с братом, даже чуть повыше, такая же смуглая и с завитками на высокой шее. На тяжелом узле волос торчала желтая под янтарь гребенка, а полные плечи и налитую спину обхватывала бумазейная кофточка в голубых васильках, застегнутая спереди на мелких пуговичках.

«Не моей чета, — подумал Савва, — я бы такую любил пуще всего, а она бы мне детей рожала. Может, Томин меня для этого и позвал».

Через неделю после приезда Томин подобрал десять казаков, согласившихся с ним, что надо-де самим, без офицеров, добывать волю. По его настоятельной просьбе Груня сшила ему из красной материи длинную рубаху с широкими рукавами, и он теперь не расставался с ней.

— Полк сформирую и назову его именем Степана Разина. Память об этом казаке никогда не должна погаснуть, — сказал он Савве и сестре.

Через неделю отряд Томина вырос до сорока человек.

— Теперь можно и зачинать, — сказал он. — Завтра на зорьке двинемся на Введенку, а там посмотрим.

Утром отряд покинул Кочердык. Савва неуклюже вертелся в седле. Перед отъездом Груня с усмешкой заметила:

— Сидел бы дома, работу тебе найду.

— Отвоююсь, Грунечка, поговорим, а поговорить с тобой есть об чем.

За Введенкой Томин повстречал десять казаков.

— Откель едете? — опросил он, расстегивая зимнюю куртку наподобие венгерки, бока которой были оторочены черной смушкой, — ему хотелось щегольнуть красной рубахой.

— Из Верхне-Уральска, — ответил казак с перебитым носом.

— Дутовцы? — напрямик спросил Томин.

— Были, да вышли.

— Атаман в Оренбурге?

— Бежал, а куда — неведомо. Красные понаперли в город.

— Далеко путь держите?

— А кто ты есть? — задорно спросил встречный казак.

— Николай Дмитриевич Томин из Усть-Уйской станицы. Формирую красный казачий полк.

— Во?йска у тебя жидковато: вошь на аркане, блоха на цепи, — усмехнулся казак. — К масленой эскадрон сколотишь?

Казак задел Томина, и он сам это почувствовал, а ответить надо, да так ответить, чтобы и казака не посрамить в глазах его товарищей, и на свою сторону всех склонить.

— Такого, как ты, я в полк не возьму, — беззлобно сказал он. — Трепальщиков теперь сколько хошь, ими хучь пруд пруди, а сознательных казаков у меня пока только сорок человек. С ними всю Расею объеду, ни одного бедняка, ни одного иногороднего не обидим.

— Меня возьмешь? — спросил другой казак, с русым чубом и серьгой в левом ухе.

— Расскажи, кто ты есть, казаки мои послухают. Признают тебя — зачислю.

Русочубый с серьгой приподнялся на стременах и во весь голос прогорланил:

— Я из Кочкаровской станицы Назар Филькин. На фронте воевал только два года. По мобилизации попал к Дутову, а он себя показал как старорежимный полковник, пропади он пропадом. Принимаете, казаки?

— Подходит? — спросил Томин у своего отряда.

— По всем статьям подходит, — вмешался Коробейников, — но только пусть даст слово, чтоб в станицах не насильничал и к жалмеркам не лазил. Наш отряд должен себе уважение завоевать.

Слова Саввы понравились всем, и особенно Томину.

— Это беспременно, — согласился Филькин. — На казачьей земле довольно стыдно такое делать.

— Не только на казачьей, а повсюду, — настоял Коробейников.

— Согласен!

Филькина приняли в отряд.

Один за другим казаки повторяли примерно то же, что и Филькин.

В пути кони устали. Томин сделал привал в ближайшей станице. И здесь подвезло — в отряд записались свыше сорока казаков. Ночью, сидя в курене, Томин слушал рассказ Филькина.

— У красных немецкий енерал воюет. Казаки гуторили, что голова у него с казан, а в голове государственная дума. Какого хочешь нашего енерала обставит. Под Оренбург подкрался неслышно ночью и ка-а-ак звезданул, так сам наказной атаман в штаны наклал. Отрежь ухо с серьгой, если вру.

— Как звать его? — спросил Томин.

— Точно не знаю, но, гуторят, Блюхер.

Коробейников, сидевший тихо в углу, подскочил как ужаленный и спросил:

— Ты его в глаза видел?

— Дурак! — раскатисто рассмеялся Назар. — Он что же, позовет меня и спросит: «Ты почему, Филькин, против меня воюешь?»

— Почему же ты решил, что он немецкий генерал?

— Блюхер-то кто: аль жид, аль немец. Жидовских енералов нет, — значит, немец.

— Николай Дмитриевич, — обратился Савва к Томину, — ежели Филькин точно дознался, что фамилия ему Блюхер, то это мой земляк.

Казаки заржали, как молодые жеребята.

— Ой, братцы, дайте скорее выйти до ветру, — завопил Филькин. — Видели такое представление? Земляк немецкого енерала!

Коробейников хотя и был разволнован тем, что услышал знакомую фамилию, но спокойно ответил: