Футбольный театр - Сушков Михаил Павлович - Страница 37

Вот почему одноплановость, однонаправленность характера спортивного педагога вряд ли способствуют успеху. Однако вопрос: у человека только один характер, другого не дано.

Дело в том, что характер тренера и характер человека, исполняющего обязанности первого, могут не совпадать. Более того, в большинстве случаев они и не должны совпадать, ибо тренер – это образ, который надлежит сыграть человеку. Порою образ, содержание которого мало соответствует натуре самого исполнителя. Я знал одного спортивного наставника, о суровости, строгости, даже крутости которого ходили анекдоты. Никому в голову не могло прийти, что дома из него буквально вьют веревки. Никто из воспитанников не поверил бы, что он мягкий, добродушный, уступчивый и в чем-то просто безвольный человек.

Хороший тренер вживается в образ, играет его всю жизнь и не поддается разоблачению, поскольку его хорошо скрывает расстояние, разделяющее учителя и ученика. Вот почему человек со скверным характером может быть отличным и обожаемым педагогом.

Кому-то, возможно, эти рассуждения покажутся умозрительными. Не стану уверять, что это не так. Я только скажу: найдется немало читателей, которым довелось наблюдать своих бывших педагогов в быту и убедиться, что наставники их совсем не такие, какими казались прежде, с учительской кафедры.

Бывают случаи, и нередко, когда тренеру следует, так сказать, выключаться из образа. Но, прежде чем назвать эти случаи, хочу сделать оговорку.

Чаще всего, мне кажется, тренеру приходится играть роль все-таки жесткого человека. Во-первых, потому, что эта работа сопряжена с некоторым насилием, принуждением. Во-вторых… Тренеры от большого футбола, как правило, те солдаты, которые стремятся непременно стать генералами. Большинство из них мечтают вывести свою команду на мировую арену. И обусловлена эта задача не только честолюбием, но и творческим чувством. Нередко она ведет к фанатизму, одержимости – к случаю, когда все без разбора кидается в топку идеи. Бывает человек – порою хороший, душевный, – вживаясь в образ, находясь под сильным гипнозом заманчивой цели, все больше и больше наращивает черты не только жесткости – жестокости, беспощадности. Такие с легкостью выбраковывают людей при самом малом изъяне, щербинке – стоит лишь показаться ей. У них есть возможность менять людей как перчатки, и они этим пользуются, даже не попытавшись исправить недостаток спортсмена. Вот тут бы и тормознуть, и сказать себе: «Стоп! Я, кажется, переигрываю». Вот тут бы и выйти из образа, стать самим собой и решить судьбу человека собственным человеческим сердцем, не прикрываясь расхожей фразой: «Как человек я вас понимаю, но как тренер…»

Не следует, разумеется, понимать это как призыв к либерализму. Считаю, что спортсменов, не соответствующих необходимому уровню мастерства, неперспективных по своим данным, следует без всякого угрызения совести выводить из команды, поскольку в противном случае вред получают все – и сами эти люди, и команда. Но я против оголтелости, против бездушия.

Вспоминаю случай, который произошел в конце моей тренерской практики, незадолго до выхода на пенсию.

Меня попросили тренировать команду мастеров ивановского клуба «Текстильщик». На первых же тренировках заметил, что один из игроков, Виктор Николаев, старается увильнуть от трудных, нагрузочных упражнений – выполняет их вполсилы, в буквальном смысле прячется за спинами товарищей. Заметил я и другое: команда явно помогает ему в этом.

Осторожно стал спрашивать у футболистов: в чем дело? Одни деланно удивлялись: не замечали, мол. Другие под любым соусом уходили от ответа. Две недели спустя мне рискнули сказать правду: у Николаева болезнь печени. Незадолго до моего приезда он отлежал два месяца в больнице. Не хотели говорить – боялись, что с ходу, не разобравшись, выгоню.

Здесь же, в коллективе, нашлись советчики, которые рекомендовали именно эту меру. Они убежденно считали, что предлагают подлинно гуманное решение.

– Михаил Павлович, – говорил один из них, – парню восемнадцать лет, он по-мальчишески думает, что с уходом из спорта рухнет вся жизнь. Но мы-то с вами должны понимать: рухнет, действительно рухнет, если останется. Ведь угробить можем человека… Нельзя брать на себя такую ответственность. Врачи ему сказали: ни в коем случае никаких физических перегрузок! Да и что мы, в конце концов, хлеба его лишаем?

– Я не видел его в игре, но у меня сложилось такое впечатление, что он очень способный мальчик.

– Ну, способный. Ну и что?

– А то, что в этом случае он и впрямь много потеряет.

Признаюсь, первым моим побуждением было последовать совету «доброжелателей»: и сам себе может нанести непоправимое зло, и команде обуза. Раньше я, возможно, так бы и поступил. Но теперь мне было далеко за пятьдесят, и я подходил к вещам мудрее и осмотрительнее. Я, по крайней мере, не торопился с решениями, умел осадить порывы и точно знал, что в жизни не бывает ни предметов, ни явлений с одной плоскостью. Все на свете имеет толщину, глубину. Суть дела редко выступает на поверхность. Зато часто выступает мнимая, верхушечная суть, которая выглядит истиной и сбивает нас с толку.

На другой день я отправился в больницу, где прежде лежал Николаев. Встретился с ивановским светилой, профессором. Долго беседовали. Он заключил:

– Ему необходимо сменить вид спорта. Футбол для него опасен.

– Извините, профессор, вы большой знаток медицины, но, видимо, не совсем хорошо разбираетесь в современном спорте. Я не знаю такого вида атлетики, где бы спортсмен не подвергался большим физическим нагрузкам. С другой стороны, совсем лишить парня любимого дела – почти все равно, что лишить его хлеба…

– Ладно. Давайте так: мы соберем консилиум и посмотрим его еще раз.

Собрался консилиум. Вынес приговор: занятия спортом прекратить. Николаев смотрел на меня, не желая понимать моего бессилия. Он видел его, но не хотел в него верить. Он хотел верить, что у меня есть еще какие-то тайные резервы, которые я держу про запас, на самый крайний случай, что я непременно что-нибудь придумаю, поскольку не может быть, чтобы старый, опытный тренер, столичная величина оказался при нуле вариантов и объявил ему окончательное «нет». Он бы поверил сейчас в самую нелепую попытку спасти положение.

– Витя, – сказал я, – поезжай сейчас на вокзал, купи два билета до Москвы. Постарайся на самый ранний поезд. Завтра поедем с тобой в Москву…

За долгую спортивную жизнь у меня сложился немалый круг знакомых. Среди них и медики, в том числе и звезды первой величины. Прибыв в Москву, я позвонил в научно-исследовательский институт физической культуры, связался с профессорами С. П. Летуновым и М. М. Евдокимовой и показал им своего больного. Они положили его в стационар и с неделю обследовали.

И был разговор, теплый и шумный, как ялтинский вечер в курортный сезон, счастливый, как глаза Вити Николаева. Летунов не стал посвящать меня в медицинские подробности, он ни слова не сказал даже о диагнозе. Он заявил мне:

– Мы назначили ему диету, прописали регулярный прием глюкозы, а лечить уж будете вы. Вы, Михаил Павлович, вы. Будете лечить его спортом. Дозами тренировки – сперва маленькими, а потом все больше и больше… И помните: переборщите, снова отправите парня в больницу. Ну а уж, недоборщите… Что я могу тут сказать? Вам же плохо – плохо будет играть. Мы, между прочим, тоже хотим, чтобы он хорошо играл. Его счет тоже в нашу пользу…

Весенний сбор мы провели в Закарпатье. На тренировках я держал Николаева поближе к себе и останавливал всякий раз, когда он увлекался. Потом начались игры. За весь первый круг я ни разу не выпустил его на поле. Команда относилась к нему с симпатией, большинство ребят опекали его, как сына полка. Хотя однажды все же пробился сорный голос: держим, дескать, дармоеда, полсезона прошло – ни в одной игре не участвовал. Но то был голос единицы.

Во втором круге я выпустил его на поле на двадцать минут. Через игру – еще на двадцать. В конце календаря он провел подряд два полных матча.