Адмирал Де Рибас - Сурилов Алексей - Страница 32

У редута Табия колонна стала. Де-Рибас небрежно поигрывал тростью у ворот последнего оплота турок в Измаиле. Микешка и есаул Черненко, как ни в чем не бывало, стояли чуть поодаль.

– В редуте! Я Рибас-паша – лев здешних мест и победитель противников моей государыни и Российской державы, свидетель тому Бог. Все, кто бежал сюда, – в западне. Измаил пал. Только безумцы на свою погибель продолжают сражаться. Ваше упорство бесполезно. Я – лев здешних мест и покоритель многих крепостей всем известный Рибас-паша, движим великодушием – желаю избежать напрасного кровопролития и предлагаю мир. Вы отдаете оружие, которое отныне вам без нужды. Мы берем вас в покровительство, даем вам столько баранов, сколько вы в состоянии съесть, и по окончании войны возвращаем свободу, чтоб вы могли вернуться невредимо в свои гаремы и селямлики. Пять минут на размышление и час на передачу нам оружия и огневых припасов к нему. Не вздумайте делать глупости. Я и мои воины шутить не любим.

– Я – мухафиз, трехбунчужный паша Мехмет. Мое имя приводило в трепет врагов падишаха и Порты Оттоманской. Ты известен мне, Рибас-паша. Поклянись именем аллаха, что сопротивление наших воинов в Измаиле прекращено. Поклянись, что солдаты и казаки не станут буйствовать и совершать кровавые насильства над правоверными.

Осип Михайлович поднял руку, растопырил троеперстие.

– Сие, – твердо сказал он, – Бог отец, Бог сын, Бог дух святой, клянусь и осеняю себя крестным знамением. Пусть покарает меня Всевышний, пусть он пошлет на меня столько блох, сколько их не было в селямликах правоверных османлисов всего Измаила и Стамбула в придачу. Ежели я вру, то пусть Всевышний на целую ночь посадить меня голым задом на муравейник.

– Этой клятвой, Рибас-паша, ты убедил меня в искренности и благородстве твоих слов и намерений, – сказал мухафиз Мехмет-паша. – Мы все, сколько нас тут есть, передаемся под твою защиту. Нет Бога кроме аллаха, и Магомет пророк его, с нами вечное милосердие его.

Однако, как только мухафиз оставил редут и подался в плен, сражение вокруг редута и в редуте закипело с невиданной силой предположительно оттого, что с удалением Мехмет-паши командование гарнизоном перешло в решительные руки. Каждый каземат атакующие войска брали штурмом, каждый каземат наполнялся порохом, гарью, предсмертными хрипами, стонами и воплями изувеченных людей. Де-Рибас был в самых жарких местах, рядом с ним майор де-Брисак и до безумства храбрый лейтенант Карл де-Линь.

Сколотив из разрозненных солдат и казаков сводный отряд, мужественный полковник Ланжерон прочно овладел главными воротами редута. Сопротивление неприятеля ослабело. Но доведенные до отчаяния турки продолжали сражаться, не как прежде у Исакчи и Тульчи – беспорядочно, без должного между ними взаимодействия, а управляемые единой волей искусного и смелого командира. Силы неприятеля, однако, заметно истощались, борение в казематах шло на убыль, но продолжалось пока над равелином, что еще удерживали турки, не взвился белый переговорный флаг. Неприятель запросил парламентера. В этот раз им стал герцог де-Брисак. Навстречу ему вышел высокий широкоплечий османлис в зеленой чалме. Следившему за сближением парламентеров де-Рибасу, его внешность показалась знакомой. После некоторого мозголомства пришло озарение. Это был граф де-Фонтон. В этом не было сомнения и в этом был ключ к разгадке упорства гарнизона редута Табия и искусства управления им.

Де-Фонтон был готов прекратить сопротивление, но при условии, что гарнизону редута будет дано выйти при оружии и с боевыми бунчуками.

– Это невозможно, – ответил де-Брисак, – гарнизон должен сложить оружие без условий при одном лишь уверении, что победители сохранят жизнь пленникам.

– Мы будем сражаться до последней возможности, аллах не оставит нас.

– Это бессмысленно, генерал. Вы погубите себя и своих единоверцев. Не лучше ли вам и вашим храбрым воинам остаться жить во славу аллаха?

– Сложив оружие, мы более не воины. Мы станем рабами.

– Вы француз?

– Это не имеет отношения к делу, ради которого мы сошлись здесь, майор.

– Как вам угодно, генерал.

– Я и мои солдаты знают свой долг. Мы предпочитаем смерть позорному пленению.

Парламентеры разошлись, не придя к согласию. Бой возобновился с прежней силой.

Де-Рибас с обнаженной саблей и пистолетом в руке ворвался в последний каземат. К его великому изумлению каземат был заполнен насмерть перепуганными женщинами и детьми. Во избежание насилия, Осип Михайлович приказал следовавшим за ним солдатам и казакам покинуть каземат. Приказ был исполнен с видимым недовольством.

Внимание де – Рибаса привлекла статная затворница гарема, в отличие от других женщин, в роскошном платье скорее по парижской, нежели по турецкой моде. Однако, ее лицо до глаз было закрыто чадрой. И это не вызвало бы удивления де-Рибаса, ежели бы не упорный и дерзкий взгляд этих глаз, напомнивший ему что-то далекое и дурное. Он сделал знак поднять непроницаемую вуаль и она повиновалась, решительным движением руки сорвала чадру и бросила ее к ногам де-Рибаса. О, Боже! В редуте Табия де Рибасу было суждено сделать еще одно открытие. Это была она – герцогиня Валдомирская. Он был решительно потрясен, обнажил саблю и медленно приблизился к ней.

– В этот раз ты от меня не уйдешь, – медленно произнес де-Рибас, не сводя глаз с пленницы. – Умри, несчастная.

– Безумец, ты не станешь губить такую красоту, – Валдомирская извлекла наколки, скреплявшие ее волосы узлом. Ее каштановая пышная коса рассыпалась на плечах.

За редутом Табия сложили оружие гарнизоны двух последних дувалов. Четыре тысячи янычар разного звания здесь предпочли неволю бессмысленной резне.

Это были те немногие места в Измаиле, где полная виктория досталась без пролития крови, едино с большим риском де-Рибаса, его верного ординарца Гвоздева и славного рыцаря Верного войска черноморских казаков полкового есаула Федира Черненко.

В благостной тишине на дымящиеся развалины Измаила надвигались сумерки. Их разорвало громовое «ура!». Регулярное ее величества войско и казаки решительно и конечно взяли верх над многочисленным храбрым и сполна вооруженным неприятелем. Загорелись костры победы над Портой Оттоманской и зажгли зарю надежд христианских народов Балкан на освобождение от турецкого ига.

Убитых и скончавшихся от ран отпевал священник Полоцкого пехотного полка протоиерей отец Трофим Куцынский. Богатырского сложения и силы огромной, он был славен басом. Ему выпала честь служить благодарственный молебен о поражении басурман, как воздаяние за отличие ратным подвигом. Когда был убит шрапнелью командир Полоцкого полка, поражены многие офицеры и остатки полка дрогнули под натиском почуявшего превосходство неприятеля, отец Трофим сменил паникадило и крест на саблю, увлек побежавших было солдат и тем способствовал успеху дела.

Торжественное богослужение было завершено салютом из захваченных у турок орудий.

14 декабря 1790 года генерал-аншеф Суворов рапортовал Светлейшему о потерях: нижних чинов тысяча восемьсот пятнадцать убито, еще две тысячи четыреста – ранено. В более обширном рапорте, который был составлен 21 декабря, в числе прочего, Суворов писал о пленении в двух ханах генерал-майором и кавалером де-Рибасом более четырех тысяч неприятелей, а при взятии казематной батареи Табия еще двухсот пятидесяти турок в разных начальственных чинах. Здесь отмечалась храбрость и сообразительность войск де-Рибаса, состоявших при нем бригадира Чепиги, полковников Зубова и Головатого, секунд-майора Маркова, подполковника Эммануила де-Рибаса.

Победителям в Измаиле досталось двести шестьдесят пять пушек, триста сорок пять знамен, три тысячи пудов пороха и десять тысяч лошадей. Это была знатная виктория и богатая добыча.

В ночь после падения Измаила де-Рибас не спал. Но захваченный им каземат, был превращен в спальню. Горевший безумной страстью, он покрывал жаркими поцелуями ее прекрасное лицо, ее плечи, ее девичью грудь. Она отвечала ему той же страстью. Между ними и вокруг не было более Измаила – была только неистовая любовь, было страстное взаимное влечение, была услада до забвения всего и вся. Она принимала его порывы и отвечала на них. Ее дыхание было глубоким и частым, временами она тихо стонала. И в этом также была страсть.