Потери - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 35

…После того вечера, когда Володя пригласил ее в ресторан, а затем проводил до дому, она долго не могла уснуть, снова и снова переживая приятно тревожащее ощущение твердого горячего плеча рядом и такой нежной, но одновременно такой крепкой руки, что задержала на прощание ее ладонь.

Сперва Елена отнеслась к подобным своим чувствам едва ли не со смехом – надо же, взрослая тетка, а грезит романтическими бреднями после одного-единственного прикосновения к другому мужчине. Но затем наступило утро, пролетел день, снова навалилась ночь, а эти воспоминания и ощущения не отпускали. Наоборот, все больше занимали мысли; словно невидимый огонь, они распространялись по всему ее существу, жгли и требовали какой-то определенности. И уже к рассвету нового дня Елена была вынуждена признаться себе в том, что влюбилась.

А следующей ночью арестовали Севу. И состояние влюбленной девчонки в одночасье улетучилось, сменившись отчаянием постаревшей на глазах, если верить зеркалу, взрослой женщины.

А потом к ней пришел Володя. И она, от которой в нынешнем незавидном положении требовалось ночами рыдать и скорбеть, а дни проводить в энергичных попытках добиться восстановления справедливости в отношении мужа-сидельца, она… изменила Всеволоду. Да-да, именно этот уничижительный, и никакой другой глагол! Изменила, поскольку изначальное принуждение к близости в оконцовке обернулось давно подзабытыми душевной страстью и физическим блаженством тела.

С этого момента Елена не могла смотреть на фотографию мужа в спальне. Равно как не могла думать о Володе. И в том и в другом случае ее начинало колотить – до дрожи, до состояния психического исступления.

А затем примчавшийся из Москвы дед Степан огорошил сообщением о смерти Севы. И ей сделалось страшно от осознания того, что в тот момент, когда они с Володей занимались любовью, муж уже несколько дней лежал в холодном подвале морга.

Страх очень быстро перерос в ненависть. К одному конкретному человеку. Тому самому, о ком еще неделю назад она грезила в наивных мечтах и снах. В благодарность за те недолгие часы, когда она по-настоящему любила, до сего момента Елена могла простить Володе многое. Она даже была готова взвалить на свои хрупкие плечи ВСЮ вину за между ними случившееся. Но она не могла простить ему одного – подлости.

И тогда Елена рассказала обо всем Гилю. Упустив в своем рассказе лишь один важный момент – вспышку собственной страсти.

Рассказала не без умысла, так как считала и самого крёстного повинным в роковых событиях последних дней. В конце концов, не приведи Степан Казимирович в их дом Владимира, все могло сложиться иначе. Не для Севы, разумеется, но вот персонально для нее, как минимум – иначе.

Так завертелось это колесо. И отныне ее, Елены, собственным решениям места в этом движении практически не оставалось…

За без малого двенадцать лет существования будка сапожника Халида на Дорогомиловском рынке Москвы сделалась местечковой достопримечательностью и объектом паломничества. Про посетителей будничных и очевидных – тех, что ежедневно несут сюда прохудившуюся обувку, речь в данном случае идти не будет. С их мотивацией все предельно ясно, ибо старый Халид был мастером от Бога, способным продлить жизнь любой степени изношенности туфлям, сапогам и ботинкам.

Но вот об иной, не столь многочисленной, но зело фактурной категории клиентов Халида, пожалуй, стоит нашептать пару слов. О тех из них, для которых предусмотрительно прихваченная с собой пара штиблет служила лишь прикрытием для визита в Халидову рабочую резиденцию. Не починки обуви, но авторитетного слова и мудрого совета ради, ручейком тянулись сюда разновозрастные ходоки, отличительной особенностью коих являлась принадлежность исключительно к мужескому полу – раз, к криминальному миру столицы – два.

Не будет большим преувеличением сказать, что вплоть до хрущевской оттепели взрослые мужчины Советского Союза условно делились на тех, кто воевал, и тех, кто… сидел. Так вот Халид – сидел. Много и густо. Достаточно сказать, что его первые три ходки пришлись еще на времена Николашки Кровавого.

А это, согласитесь, с большой буквы Стаж?..

Халид Асланян родился в 1888 году. То бишь приходился ровесником Гилю. Впрочем, то было единственное, формально роднящее стариков, обстоятельство. Все остальное в их биографиях – в разлет и строго перпендикулярно.

Мать Халида была армянкой, а отец происходил из езидов. Выражаясь доступно – курдов, которые не приняли ислам. В СССР таковых проживало несколько десятков тысяч человек. Ну да кто о них знал? Разве что из газет слыхали про Саманда Сиабандова[33]. За Халида же Асланяна были в курсе и вовсе единицы. Но зато такие вот немногие посвященные, все как на подбор, выражаясь терминологией Джона Сильвера, были «о-опытные моряки!».

Мать свою Халид помнил слабо – она погибла в ходе приснопамятной резни в Верхнем Сасуне летом 1894-го[34]. Вскоре после этого отец вывез сына и младшую сестру жены на просторы Российской империи, после долгих скитаний по которым старший и младший Асланяны притулились в Москве, а тетка Халида отправилась искать счастья горничной в тогдашнюю столицу.

Отец начал трудиться сапожником на знаменитой Хитровке, в чем изрядно преуспел: достаточно сказать, что не единожды он починял сапоги самому Дяде Гиляю – королю репортажа и бытописателю московского дна[35]. Вот только, к великому огорчению Асланяна-старшего, его малолетний отпрыск, откровенно манкируя обязанностями подмастерья, к коим, заметим, имел недюжинный талант, быстро сделался заметным персонажем того самого, хитровского, дна. Променяв в итоге почетную «династическую» профессию на малоуважаемое, зато прибыльное ремесло тырщика.

В декабре 1900 года двенадцатилетний оболтус угодил под полицейскую облаву, и начало нового, двадцатого, века встретил за тюремной решеткой. Не выдержавший такого позора отец стал ощутимо сдавать и за каких-то пару лет сгорел. В прямом смысле – на работе. Сапожная будка Асланянов ушла лавочнику за долги, так что сделавшемуся «Desdichado»[36] Халиду ничего не оставалось, как продолжить свой криминальный промысел.

Хотя Халид и был крещеным, настоящей его религией стал неписаный воровской закон. Его не короновали с пафосом, как это войдет в уголовную традицию десятилетия спустя. В 1912 году Халид Асланян зашел в крышку и назвался блатным («блат» на идише – «посвященный»). Тогда так было принято. К своей славе и влиянию в уголовном мире он прошел через достойный, с точки зрения воровской этики, образ жизни, главное правило которого гласило: не иметь ничего общего с государством.

Революция в жизни Халида принципиально ничего не изменила. Старорежимное уголовное «Зазеркалье» никуда не исчезло, просто отныне идеология воров начала зеркально отражать коммунистические доктрины. Истинный большевик должен был иметь безупречную рабоче-крестьянскую репутацию: с детства быть приучен к честному труду, с юности бороться за марксизм-ленинизм, жить скромно, по совести, активно участвовать в общественной жизни, иметь семью – одну и на всю жизнь. Ортодоксальный же Вор обязан был с малолетки сидеть, не сотрудничать с властью, в армии не служить, принимать участие в сходах, не иметь дома и семьи, поддерживать общак и стойко переносить лишения. В зачетной воровской книжке, имейся такая на кармане Халида, по всем перечисленным «воровским дисциплинам» (они же – догмы) стояли бы «отл.» и «зач.».

Страшную войну Асланян пересидел в воркутинских лагерях, не вылезая из БУРов по три-четыре месяца – тяжко, но положение обязывало держать фасон. Освободившись в 1949-м, он вдруг почувствовал, что – всё, устал. И то сказать – как-никак, седьмой десяток размотал. И тогда Халид не то чтобы завязал, но малость отошел от дел. Отошел не шибко далеко, сохранив за собой функции «научного консультанта» и третейского судьи в тех сферах московской жизни, что находились вне закона. А дабы на старости лет не загреметь по абсолютно неприличной статье «тунеядство», прикупил сапожный патент, возвернувшись таким образом к фамильным истокам.